Муслим Магомаев. Биография

После возвращения из Италии Магомаева снова – уже второй раз – пригласили в Большой театр. Но он снова отказался, мотивировав это тем, что он бакинец и хочет жить в родном городе. Хотя причины в общем-то были те же, что и в прошлый раз: и нежелание петь в советских операх, которые там часто ставили, и, что важнее всего, нежелание грызться за место под солнцем, ждать своей очереди на пение, вариться в котле интриг и постоянно выслушивать, что он всего лишь провинциал, который должен быть счастлив, что хоть иногда выходит на самую знаменитую сцену страны.

Он уехал в Баку и вновь стал там солистом Азербайджанского театра оперы и балета. Вот уж где ему давали и свободу самовыражения, и возможность выбирать репертуар, и позволяли совмещать работу в театре с сольными эстрадными концертами, и даже не мешали немного похулиганить на сцене, как он всегда любил.

Обожал я по лестницам падать. В «Тоске» я все время с лестницы летал двадцать ступенек вниз. Специально заказывал такие декорации, чтобы кататься. На публику огромное впечатление производил. Вот эта шалость детская во мне всегда была. Один раз катился, катился. Глаза закрыл и закатился за кулисы. Причем полтуловища у меня за кулисой, где лицо, а ноги торчат на публике. Тогда Мария Биешу пела со мной, и в этой сцене она должна была свечи зажечь и мне поставить, крест бросить и так далее. Тут она меня и спрашивает: «Ну и где теперь ставить свечки?» Я отвечаю: «Иди сюда, за кулисы, тут ведь основная часть меня». «Так публика же не видит!» – «А зачем ей это надо?» А публика и не смеялась вовсе, решив, что это режиссерская задумка такая.

Партия Скарпиа, помню, вообще по сравнению с Фигаро была для меня скучна. Просто играть негодяя, злодея, подонка, хоть и красивого, неинтересно. Поэтому я любил немного похулиганить на сцене. Ведь вот когда я занимался бритьем в «Севильском цирюльнике», народ с хохоту умирал в зале. Надо было чем-то занять себя и публику и в «Тоске». Я там чернила придумал. Когда в меня ножом швыряют, я сжимаю в руке шарик с красной акварельной краской, и она, будто кровь, фонтанчиком брызжет на платье партнерши. Акварель смывается. Зрители в шоке. У меня кайф. Правда, пресса, похвалив звучание голоса, эту мою находку обозвала натурализмом. Но это мне еще и тридцати не было. Потом уж я без краски и падений с лестниц обходился.

Но конечно, Магомаев эту свободу отрабатывал – он умел быть благодарным. Он был занят в театре не так много, как остальные артисты, ездил с эстрадными концертами, зарабатывал деньги и славу. Но когда театру было трудно, например летом в несезон сборы были маленькие, и коллективу даже задерживали зарплату, Магомаев приезжал в город, где они гастролировали, и давал на стадионе концерт, сборы с которого шли театру. Такое было даже в Москве, когда летом 1964 года Азербайджанский театр оперы и балета гастролировал на сцене Зеркального театра сада «Эрмитаж». Дела шли неважно, зал мало подходил для оперных и балетных постановок, публике там не нравилось, а выбор в столице был всегда большой. Когда стало ясно, что гастроли принесут одни убытки, из Баку вызвали Магомаева, и вместо опер в Зеркальном театре стали давать его концерты.

Глава 7