Мусор

В доме было всего две комнаты. Одна из них, большая, с двумя окнами, заменяла собой и гостиную, и спальню, и детскую. Здесь стоял полосатый диван с горбатой спинкой и два таких же кресла, которые они с большим возбуждением и гордостью всей семьёй покупали при ещё живой бабушке на рынке, когда Саше было лет двенадцать. Теперь они значительно выцвели, осели, но всё ещё использовались: на разложенном, собиравшемся только по праздникам или перед крайне редкими приходами значительных гостей (ни Клава, ни Саша к таким не относились) диване спали отец с матерью; два раскладных кресла принадлежали сыновьям. Одно из них теперь пустовало, было сложено, и в нём можно было посидеть, посмотреть ещё один телевизор, чуть новее кухонного. На стене между двух окон, завешанных кружевным тюлем и тоже уставленных зелёными зарослями в майонезных баночках в два ряда, висели старые часы. Все остальные предметы мебели: большой комод с выставкой фигурок-гжель, изображавших двенадцать знаков восточного гороскопа, несколькими книгами, школьными фотографиями детей в костюмах мушкетёров и гусаров, просунутыми под стекло, тумба под телевизор, письменный стол и журнальный столик, покрытый самовязанной кружевной салфеткой, аналогичной ещё одной, свешивавшейся немного на экран телевизора, и с фарфоровой статуэткой в виде двух переплетённых шеями в порыве нежности голубей, – входили в рыжий лакированный чехословацкий гарнитур, приобретённый еще до Сашиного рождения, по большому блату. Мать часто и подробно, с задорным смехом рассказывала, как ездила получать его в Москву на ГАЗели с соседом, как они заблудились и вынуждены были ночевать у незнакомых людей на их даче в Подмосковье, а отец потом ревновал несколько лет, думая, что у неё был роман. Над диваном висел большой ковёр, изображавший оленят на водопое, а на полу лежал гораздо более линялый, с тускло-бурыми, местами совершенно вытершимися, цветами на чёрном фоне. В этой комнате почти всё время, если не удавалось найти компанию для выпивки, в полумраке отец смотрел идущие подряд передачи, дремал и прерывался, чтобы сходить покурить в туалете. Этим они занимались поочерёдно с Димой, который брал беспрепятственно отцовские папиросы, а потом ложился на своё кресло, стоявшее прямо возле двери и перегораживавшее почти весь проход, так что попасть в комнату можно было только бочком, миновав ноги в черных, резко пахнущих и всегда заштопанных на больших пальцах носках, и задумчиво копался в своем телефоне.

Другая комната была проходной, в трёх её стенах располагались дверные проёмы: на кухню, в прихожую и в большую комнату, торжественно называвшуюся залом, – а в четвёртой был заложен проход во вторую половину дома, которую занимала Клава. В Сашином детстве здесь спала бабушка – мамина мама, настоящая хозяйка этого дома. Всё осталось от неё: кровать у единственной бездверной стены, покрытая ажурным тюлем, с горой аккуратно вышитых самой бабушкой маленьких подушечек, убывавших, по мере возвышения, в размере, и увенчанных самой мизерной, больше подходившей на роль игольницы, множество разноразмерных, жутко поблёскивавших в темноте икон над ней, старое кресло под золотистой шторой вместо покрывала, вторая такая же штора, висевшая на крючках на верёвочке под потолком и отделявшая спальное место от прохода, два больших, друг против друга, гардероба по углам, с массивными замочными скважинами, ключи от которых давно были утеряны, сверху заваленные саквояжами, обрезками труб и рулонами обоев, много раз за жизнь приобретавшимися взамен вздувшихся пузырями болотного цвета на стенах, но ни разу не переклеенными. Здесь теперь спала Ангелина, однако ничто в доме не напоминало о её присутствии, кроме переброшенной через спинку кресла ярко-розовой футболки, которую в какой-то момент, проходя мимо, мать стыдливо схватила, свернула на ходу и бросила в шкаф.

Тётя Клава всё не уходила. Она сидела на кухонном диванчике, перед снова болтавшем, разве что немного тише, телевизором, и громко рассуждала о последних слышанных в городе новостях, словно сама с собой, ни на кого не обращая внимания. Мать стояла около, что-то мешая в кастрюле, беспрестанно тяжело охала, но при этом не казалась уставшей от бессмысленного разговора, а довольно заинтересованно отвечала на реплики сестры. Дима не знал, чем себя занять, и раскачивался в такт голосу диктора на неудобном табурете, читая поднятый со стоявшей здесь же старой швейной машинки последний номер «Вестника Боголюбова», но тот был настолько скучным, что брата то и дело отвлекало происходящее на экране. Иногда мама подходила с большой кастрюлей в руках и просила набрать воды – раковины на кухне не было, и приходилось выходить в прихожую, дверь откуда вела в санузел: со старым квадратным кафелем цвета охры на стенах, пожелтевшей ванной, длинным вертящимся во все стороны краном, унитазом, у которого никогда не было сливного бачка, и пожелтевшей бочкой – полуавтоматической стиральной машинкой, ещё одним наследием советских времен.