Мусор

Домой… Печальное и одновременно тёплое чувство, с примесью стыда и сожаления, что так давно там не был и сейчас, в эту секунду, скорее подумал, как лень собирать вещи, ехать почти четыре часа на автобусе, встречаться там с давно оставленными знакомыми и что-то рассказывать о своей жизни, чем обрадовался; а притом какое-то подсознательное, неуправляемое любознательное возбуждение – не то от намечавшейся многозначительной работы, не то от возможности немного переменить обстановку, вырваться из мучительной рутины. Сейчас октябрь. Дома, если лежишь в своей постели, на разложенном стареньком и узком кресле, прямо под окном – таким же ветхим, как здесь, в редакции, но меньшим раза в три, – над тобой сияет лазоревое, чистейшее осеннее небо, высокое и ослепительное, даже если нет солнца, и берёза равномерно покачивает длинными ветвями с лимонно-жёлтыми листьями, и хочется встать, но жаль прекращать смотреть – как будто, лишив себя всего, видимого в оконном проёме, призовёшь скорую зиму; не впитав подробностей красок и линий, не сможешь спокойно дожить до весны.

Он, и правда, работал без отпуска много лет. Отпроситься было неловко, да если подумать, и незачем. Там, в Боголюбове, всегда было тесно, и с тех пор, как он сбежал оттуда, по окончании школы, поступив в московский педагогический институт, Саша стыдился воспоминаний о его однообразии, бестолково проведённом детстве, юности, хотя любил иногда перебирать моменты весёлых посиделок с друзьями – здесь никто не умел так дерзко шутить, смеяться и выпивать. Дома его не ждал никто, кроме матери, которая звонила каждый вечер, а иногда и несколько раз на дню, всхлипывая, жаловалась на здоровье, безденежье, одиночество, уточняла неизменно и робко, когда же он приедет, и, услышав сдержанное: «Пока не смогу, работа», – смиренно вздыхала, долго прощалась до следующего раза. Она гордилась его трудолюбием, тем, как он устроился в жизни – единственный из их семьи, – и работа была удобным прикрытием для долгого отсутствия.

Глава 2

Теперь Александр Тюрин, корреспондент независимой газеты «Свобода слова», ехал в большом междугороднем автобусе на родину. Ему было тридцать лет, и совсем недавно он, наконец, разрешил мучительное противоречие между тем, кем он себя ощущал, и тем, как выглядел для окружающих. Он отрастил недлинную, но густую чёрную бороду, которую стриг специально в форме своеобразного конуса, чтобы она гармонично удлиняла его и без того худое лицо и шла к чуть раскосым глазам; стал носить более свободные вещи, в которых и худоба его, и сутулость, и высокий рост скрадывались; а фамилию его, всегда звучавшую как-то разваренно, подавленно, по-детски, словно кто-то дразнится, придумал писать исключительно латиницей – Turin – что роднило его с гениальным британским учёным времён Второй Мировой Аланом Тьюрингом.

Городок Боголюбов, численностью примерно в десять тысяч человек, – в котором он родился и готовился провести всю жизнь, если бы не вмешалось вдруг что-то, чему он даже сейчас не мог найти объяснения, настолько непредсказуемой удачей был переезд его, семнадцатилетнего, в Москву, – в советские времена был известен заводом по производству спичек, проданным и разворованным в 90-е, а теперь – только большим мужским монастырём, куда со всей России ехали молиться бездетные, незамужние, смертельно больные, просрочившие выплаты по кредиту и прочие несчастные, надеяться которым оставалось лишь на Бога, казалось, обитавшего в этом маленьком, скромном городке. Саша вспомнил свою подростком ещё придуманную шутку, которую он любил часто повторять: «Если Бог и любил Боголюбов когда-то, то давно забыл, за что». Сейчас он убеждал себя, что главная причина, по которой он сразу согласился на поездку – тоска по дому, любовь к маме, желание увидеть подраставшую без него сестру, да и младшего брата тоже, хоть они никогда и не были особенно близки; но, глядя в окно на совершенно зелёные ещё поля, пересечённые рыжими гребнями посадок деревьев, похожие на выпуклые спины гигантских, неповоротливых чудовищ, он всё пытался вызвать в себе хоть какие-то искры нежности, подобно той, внезапной, что уколола его так точно и так больно в редакции, но беспрестанно сбивался на повседневные свои проблемы и ещё сильнее стыдился, что поездка, похоже, всё-таки продиктована служебной необходимостью, а скуку по дому приходится разжигать в себе через сопротивление, возвращаться к ней, как к сложному заданию, от которого приятно отвлечься на любую другую пролетевшую мысль. Будоражило его лишь доверие, оказанное начальником.