Мусор

За первой дощатой дверью привычно запутался в кружевном тюле, висевшем летом в открытом проёме, чтобы не летели мухи: и, хотя мухи всё равно летели, тюль не снимался даже зимой. На довольно просторной веранде, как и всегда, свободным оставался один узенький проход – даже окна были закрыты ящиками с пустыми бутылками из-под пива и водки, банками, заготовленными под соленья, ровными стопками вымытых и высушенных полиетиленовых пакетов, а вместе с ними пустых пачек от пельменей и женских гигиенических прокладок, пластиковыми и железными вёдрами, тазами. Сверху, словно лианы, спускались сухие букеты из полевых цветов, и под самым потолком на верёвочке зачем-то висели вырезанные из газеты пожелтевшие прямоугольники, каждый придавленный деревянной прищепкой. У второй двери сидел тощий, облезлый серый кот и жалобно, с большими паузами, орал. Увидев незнакомца, он вздрогнул, показал трусоватые жёлтые глаза и быстро исчез в баррикадах из коробок.

Когда за Тюриным закрылась и вторая дверь, он очутился в кромешной тьме прихожей, в тяжёлой духоте от работавшей в кухне духовки, крепком запахе дешёвого табака, сливающемся в раздражённый рокот крике двух телевизоров, одновременно работавших в противоположных концах дома. Он не сразу вспомнил, где выключатель, а когда нащупал его, то оказалось, что тот всё равно не работает. Завозившись, Саша сделал шаг назад, послышался удар чего-то металлического, тут же какое-то движение в глубине дома, в ближайшей комнате зажёгся свет, который немного попадал и в прихожую: тёмные старые обои, три разномастных паласа, пересекавших друг друга на полу, несметные ряды обуви, старое зеркало на стене, под раму которого были втиснуты записочки с номерами и квадратики не пригодившихся фотографий для документов, флаконы и древний телефон с лопнувшим диском на полке, записная книжка… и опрокинутое неловким гостем навзничь зелёное алюминиевое ведро. Из комнаты, сопровождаемая скрипом половиц и дребезгом посуды в шкафах, широко и тяжело шагала мать.

Они не виделись четыре года примерно – с тех пор мама перестала стричь и красить волосы, и теперь поразила его абсолютно седыми, длинными, зачёсанными назад прядями. А вот домашний халат на ней был, кажется, всё тот же – выцветший на солнце до паутинной бледности, серый, с крупными жёлтыми подсолнухами, разнокалиберными пуговицами, один из тех нескольких, которые она сшила сама, на старой швейной машинке, принадлежавшей ещё покойной бабушке. Сейчас она куталась в бабушкину же шерстяную кофту, а большие ноги её были обуты в домашние бабушкины полуваленки. На широком, белом лице не было ни единой морщины, хотя она радостно улыбалась, а красивые, голубые, совершенно юные глаза смотрели тепло и смешливо.

– Приехал, приехал! Перегорел, вот же чёрт! Ох, прости господи, – она многократно щёлкала выключателем, – света ведь нет совсем, забыла! Проходи, Саша, проходи.

Обнимать мать – это никогда не было принято, и сейчас они оба чувствовали себя непривычно и неловко, приближаясь друг к другу.

– Здравствуй, – скромно произнес Саша, снова вдруг ощутив задремавшее чувство вины за то, что не приезжал так долго, хотя она его ждала, так заметно была довольна и взволнована сейчас.

– Ну всё, проходи, проходи, давай куртку-то сниму, – деловито и гордо заговорила она, мигом устраняя неловкость. – Отец спит, а вот Ангелинке я сейчас звонила, велела скорее домой идти. Уж она тебя так ждала, так ждала!..

– А Дима? – спросил Саша, оперевшийся всей пятернёй на шаткую тумбочку, носком одной ноги стягивая задник кроссовка с пятки другой.

– Ой, Дима!.. – мама раздраженно махнула рукой, подавая ему заранее приготовленные, новые, плюшевые домашние тапочки. – Диму попросила с утра купить хлеба и туалетной бумаги. Дала денег. В итоге ни Димы, ни денег. До сих пор вон ходит покупает! Что-то куртка-то больно тонка! Зима уже почти, не май, а ты ходишь…

Всё это было настолько в точности, как в детстве, что вновь подумалось: время здесь не движется вообще. Впрочем, раньше мамин ворчливый тон, небрежные замечания ужасно злили его, было невыносимо, что с ним постоянно говорят таким образом и совершенно не замечают его самостоятельности, он отвечал дерзко, невинные реплики перерастали в бурный скандал, мать стыдила сына, он в беспомощном гневе просто выбегал из дома – теперь же видел в этом что-то милое. Давно он не слышал, чтобы к нему обращались, как к маленькому мальчику, – да, ему не делали обидных замечаний, но и не беспокоились, во что он одет и не замёрз ли. Это и была та забота, о которой, оказывается, так отчаянно он мечтал в своей одинокой взрослой жизни в большом городе.

Глава 3