Мусоргский

В феврале «g'en'eralissime» пришлет письмо с замечаниями ко второму действию. Затронет спор князей. В начале года Стасов уже слышал эту «прю», но тогда, похоже, был не очень внимателен. После похорон его начальника, Модеста Корфа, к которому, несмотря на совершенное несовпадение взглядов, «Бах» испытывал довольно теплые чувства, рассеян был до крайности. И вот 11 февраля, на вечере у брата Дмитрия, похоже, вслушался. Кое-что в написанном — не со стороны музыки, но со стороны драматического действия — его смутило.

Призадуматься стоило. А значит — и вернуться вновь к действию второму. И третье действие «Хованщины» так и повисло пока незаконченным. Да и жизнь пошла уже не так, как всё зрело еще в начале года.

* * *

Разлад с Кюи и Корсаковым все усиливался. Побывал на премьере «Анджело». Опера Цезаря показалась кабинетной, совсем далекой от жизни. В письме Стасову даже не удержался — обозвал ее «четырехстенным мечтанием». В конце февраля собрались у Шестаковой. Спор начался, не мог не начаться, распалились, наговорили друг другу неприятных вещей. Вернувшись к себе — не мог успокоиться. Голубушка Людмила Ивановна весточки присылала, почувствовала, как тяжко стало на душе. В ночь с 28 на 29 февраля — в Касьянов день — и выплеснул ей всё, что накопилось в душе: о живом ее очаге, об измене Кюи и Корсакова.

«Лжи не было у Вас, у нас, у них — и стены самые не лгали в тотприснопамятный вечер: все было правда, и какая правда! — отречение господ названных (Кюи и Корсакова) от завета искусства — „по правде“ беседовать с людьми.В пятницу 5 марта я неизменно Ваш, голубушка; сдается, Бородин не выдаст: поздно и незачем. О, если бы Бородин озлиться мог!..»

Последнюю фразу почти с отчаянием написал. Бородин неизменно оставался самим собой — рассеянный, рассудительный, незлобивый. Злиться он никогда не мог. Не собирался этого делать и теперь. Когда в апреле Любовь Ивановна Кармалина, тосковавшая по балакиревскому кружку, по замечательному прошлому, посетует, что не стоило бы расходиться («Собрания кружка были чем-то редким, невиданным, всякий понимал, что уважение к талантам друг друга связывало эти силы — и прав был тот, кто прозвал этот кружок „Могучей кучкой“…»), — Бородин ответит. Как всегда — с опозданием, в этот раз на полтора месяца, но спокойно и обстоятельно, по-профессорски, будто лекцию читал, почти то же, что и ранее:

«Яйца, которые несет курица, все похожи друг на друга; цыплята же, которые выводятся из яиц, бывают уже менее похожи, а вырастут, так и вовсе не походят друг на друга — из одного выходит задорный черный петух, из другого смиренная белая курица».

Но то, что было естественно для спокойного, рассудительного профессора Бородина, то было невозможнодля доброго, но вспыльчивого Модеста Петровича Мусоргского. В марте пришел — пусть на мгновение — его час. И этот час говорил, что он идет по верному пути.

Концерт Бесплатной музыкальной школы был намечен на 23 марта. Римский-Корсаков уговорил «Шашу с шиньоном», Александру Молас, принять участие. Она совсем недавно слышала, как исполняла в концерте «Сиротку» Мусоргского одна из певиц. Настолько неудачно, что публика смеялась там, где естественнее было бы заплакать. Так хотелось показать, какнадо исполнять эту вещь. Когда Римский-Корсаков взялся за составление программы, она сразу заявила: «Буду петь „Сиротку“…»

Николай Андреевич менее всего хотел провала. Попытался уговаривать. Когда и это не помогло — обратился к Мусоргскому:

— Модест Петрович, ты хоть уговори Сашу не петь этого романса, ведь, не дай бог, опять провалится!

Мусоргский лишь качнул космами:

— Я могу только благодарить Александру Николаевну за то, что она, делая мне честь, выбрала мой романс…

Концерт выдался редкий, все удачно сошлось — и увертюра к шекспировскому «Королю Лиру» Балакирева, и хор из «Князя Игоря» Бородина, и романс из «Вильяма Ратклифа» Кюи, и хоры из так и не законченной «Рогданы» Даргомыжского. Был и рассказ Пимена из «Бориса Годунова», и романсы Римского и Мусоргского, и «Камаринская» Глинки. «Сиротка» должна была идти во втором отделении. Александра Николаевна перед пением была очень уж бледна, Мусоргский за роялем, напротив, спокоен. Первые звуки, слабый стон певицы: «Барин мой миленький, барин мой добренький»… Зал словно вымер. Тишина была невообразимая. Только слезы в горле сиротки. Когда замер последний звук — публика была в оцепенении. Тишина даже стала казаться страшной. Александра Николаевна не могла скрыть огорчения. И вдруг — шквал аплодисментов, он не смолкал, нарастал все более. Александра Николаевна просияла, радостно принялась раскланиваться. Мусоргский, вскочив со стула, подбежал, стал целовать ей руку… Публика бушевала. Кюи не замедлил откликнуться:

«После „Сиротки“ г. Мусоргского взрыв был страшный; пришлось романс повторить. Только в исполнении г-жи Молас публика поняла, какая сила таланта и глуби на чувств заключается в этом романсе».