Мусоргский

Видя, что он увлечен, Стасов, как прежде, надавал ему поручений: какое кому написать письмо, к кому пойти, с кем встретиться – и Модест ушел воодушевленный.

С тех пор у Мусоргского только и было в мыслях, что юбилей. Когда он изредка появлялся на Подьяческой, Осип Афанасьевич пробовал утишить его:

– Оставь, Модя, не надо. Сам не рад, что при тебе разговор зашел. Меня и Анна Яковлевна за это бранит, видя, как ты хлопочешь. Не надо ни почестей, организованных по заказу, ни приветствий, написанных холодной рукой. Я в жизни этого холода боялся больше всего. Еще когда от начальства, так на то оно и начальство, а от друзей…

Мусоргский уверял его, что все откликаются искренне и что весть о юбилее задела всех глубоко.

– Не мертвечиной же люди питаются – им всегда нужно живое. Вы для всех, дедушка, выражение живого в искусстве.

Петров покачал недоверчиво головой:

– Вокруг живого, Модя, так много наросло, что настоящее сквозь него пробивается с трудом. Твой «Борис» тоже разбудил все силы общества, а вот когда его отодвинули, никто не возвысил голос протеста. И сборы делал, и успех был громадный, а победило не это – победила как раз мертвечина.

– Тут хоть на мнения газет могут сослаться, союзника нашего, господина Кюи, в пример приведут. А против вас, дедушка, ничего привести не возможно – у вас жизнь кристальная.

Как будто вразумляя своего друга, Петров наклонился к нему и произнес тише:

– У нас, Модя, с тобой есть общее: ты русский свободный дух показал во всей его силе и тем неугоден начальству; оно тебе сцены под Кромами никогда не простит. А мне Сусанина, Мельника, Варлаама… многого не простят.

– Чествовать вас все-таки будем!

– Ну, соберемся дома, велика важность. Я люблю вас, друзья мои, всей душой: при вас я чувствую себя не стариком, а гордым воителем. Придете сюда – посидим, вспомним старое, попоем, вот и хорошо будет, вот и отрада мне.

Но дело, затеянное Стасовым и Мусоргским, успело уже превратиться в широко общественное. Администрация рада бы замолчать юбилей, но, видя, что его требуют все, пошла скрепя сердце на чествование.

Мусоргский был по-прежнему душой этого начинания. Он, случалось, и раньше относился крайне небрежно к службе, а тут, чтобы свидеться с нужным человеком, без колебаний пропускал работу. На него косились, угроза увольнения нависала над ним все серьезнее, но он об этом не думал.

Артистка Леонова, слышавшая про шаткое служебное положение Мусоргского, раза два заговаривала с ним об этом.

– Бросили бы вы, Модест Петрович, службу совсем. Вам, с вашим талантом, – и сидеть за канцелярским столом! Какой из вас столоначальник?

– До столоначальника не дослужился, Дарья Михайловна.

– Композитор с таким именем, гордость наша – и целый день корпеть над бумагами! Это ужас! Только у нас такое возможно: я полмира объездила, а подобного нигде не встречала.

Осип Афанасьевич, услышавший их разговор, сказал позже Мусоргскому:

– Она на тебя, Моденька, целится – решила привести в свой стан.

– Да какой же ей от меня интерес?

– Я тебе говорил – ты чист и прост, как дитя, а кругом люди практичные. Дарья Михайловна молодец, я ее за талант уважаю. Но она со сцены ушла – повернула в другую сторону. Знаешь, какой успех ей принесло турне по Азии и Америке? Это не то что наш брат: как ни пой, а господин Гедеонов тебя не заметит.

– Но от меня ей какая же польза?

– Этого я, дружок, не знаю. Наверно, все-таки есть: Дарья Михайловна о пользе помнить умеет.

Мусоргский, которому это было непонятно, продолжал возражать:

– Когда за «Бориса» труппа вступилась, она была в числе самых горячих.

– Потому что она артистка большая и вкус у нее настоящий. Поживем, Модя, увидим. А за то, что ты так хлопочешь, я тебя еще больше, кажется, полюбил. Не почет, а память мне дорога.

В эти дни прежние связи ожили: Шестакова, Стасов, все, кому дороги были слава и честь театра, сплотились теснее. Имя– Петрова было в числе тех, которые объединяют не только старых единомышленников, но и людей разных групп: и консерватория готовила делегацию, и Бесплатная школа, и Русское музыкальное общество, и общество драматических писателей.

Устроители могли быть довольны: юбилей прошел с сердечностью и единодушием необыкновенными. Не только делегации – весь зал был полон чувства любви и благодарности к великому певцу. Холодный Мариинский театр, знавший разные официальные торжества, давно не помнил спектакля, на котором так сердечно приветствовали бы юбиляра.

Когда Петров в роли Сусанина появился на сцене, публика вся поднялась, и овация долго не давала возможности петь. Он стоял умиленный, растроганный и благодарным взглядом оглядывал ярусы огромного театра.

Мусоргский чувствовал себя счастливым. Он то вставал в ложе и вместе со всеми начинал неистово хлопать, то садился в изнеможении и украдкой вытирал платком слезы.

Казалось, вместе с этим радостным торжеством возвращаются для искусства хорошие дни. Раз общественные силы одержали победу, почему бы им не одолеть рутину и косность во всем?

Долго еще после спектакля, оставшегося у всех в памяти, Мусоргский ходил, полный надежд.