Мусорщик

— В общем, он свою ошибку признал, все взял на себя. И следаки и судьи понимали, что ерунда это, но доказать ничего нельзя. Слон показывает: я, мол, Джабраилова, за горло взял, а пацаны, мол, только для представительства со мной были. И выходило со всех сторон, что мы едва ли не божьи одуванчики. Сажать нас не за что. Ну, года по два, конечно, дали бы для порядку. Но не больше. Однако же накануне суда кто-то выстрелил в окно судье, а потом позвонил и передал привет от меня и от Лысого. Вот нам, понимаешь ли, и вкатили.

— Понятно, — отозвался Обнорский. — Наш «ху» со знаком вопроса и есть стрелок?

— Возможно.

— Ну что же, — подвел итог Обнорский, — если отбросить тебя и Лысого, остается не так уж много народу.

— Можно отбросить и Тихорецкого, — сказал Зверев, — он был в командировке, в Москве.

— А ты проверял? — живо спросил Обнорский.

— Нет. Но господин полковник дважды навещал меня в тюрьме. Требовал отдать деньги. Если бы это он напал на Настю, то не стал бы устраивать такой спектакль. Зачем ему?

— А если в целях маскировки? Создания алиби?

— Брось, Андрюха. Пал Сергеич, — (Зверев постучал концом фломастера по квадратику с буквой «Т»), — первый замначальника ГУВД. Он, как жена Цезаря, вне подозрений.

— Да, — согласился Обнорский, — ты прав… Даже если бы Пашу взяли над телом любимой супруги с дубинкой в руках, он был бы чист, аки агнец.

Зверев закурил, кивнул:

— Вот именно. Правда, на подхвате у него был один человечек… Настя говорила, что он, кажется, офицер МВД. Тихорецкий по пьянке называл его Голубой музыкант.

— Стоп! — сказал Обнорский. — Стоп, машина, полный назад.

— Что случилось?

— Говоришь, Саша, офицер милиции? Голубой, говоришь, музыкант? Зверев пожал плечами:

— Это не я говорю, Андрюха. Это со слов Насти.

— Понятно. А ты знаешь, кто приезжал ко мне на обыск, когда ствол мне подкинули?

— А кто?

— Старший оперуполномоченный 12-го отдела УУР майор Виктор Федорович Чайковский.

— Как? — удивленно спросил Зверев. Обнорский ухмыльнулся и повторил:

— Майор Чайковский… похоже на фигуру Голубого музыканта?

— Похоже, — согласился Сашка. Так на листе миллиметровки появился еще один фигурант. Он, несомненно, вызывал интерес.

— С кого же мы начнем, опер? — спросил Обнорский. — С Чайковского?

— Нет, Андрюха. Начнем с Семена Галкина и с Главпочтамта.

— Не по… А при чем тут Галкин?

— Галкин, разумеется, ни при чем. Но именно он подготовил начало операции. Без него ничего и не было бы.

— Ай, кинцо какое антиресное, Саша. Что-то я ничего не понимаю. Не соизволишь ли объяснить? — сказал Обнорский, косясь на лист миллиметровки.

— Ничего, скоро поймешь, журналист… Поехали.

— Куда?

— К Галкину, конечно. Он ждет.

Галкин жил на улице Халтурина, которая теперь Миллионная, в коммуналке. Квартира была похожа на пещеру. Длинный и узкий коридор с маленьким окошком в конце круглосуточно освещался лампочкой. Свету от нее было немного. Свет был желтый, тоскливый, запойный. Коммунальный. Обнорский подумал, что, если бы вдруг в коридоре показался человек с примусом в руках, в этом не было бы ничего удивительного.

Но человека с примусом не было. Зато в огромной кухне варили что-то двое вьетнамцев. Маленькая блестящая кастрюлька источала острый незнакомый запах. Вьетнамцы были на одно лицо и в одинаковых спортивных костюмах.

— Здрасьте, — сказал Зверев. — А где Семен Борисыч живет?

— Дальсе, — сказал один вьетнамец, — в коньсе… да.

— Спасибо, брат…

— Позялюста, брат.

Оставив «братьев» с кастрюлькой в кухне, прошли дальше, в самый конец коридора. Окошко в стене было расположено выше человеческого роста, и в него было видно только небо. Небо вы глядело пыльным, птицам в нем нечего делать… Зверев постучал костяшками пальцев по филенке салатного цвета.

— Открыто, — проскрипел голос из-за двери.

Сашка улыбнулся и толкнул ее ладонью. Дверь распахнулась, и открылась большая и светлая комнат с двумя окнами, круглой печкой в гофрированном железе и большим количеством разномастной мебели. За столом около окна сидел пенсионер МВД Семен Борисович Галкин. На Галкине были расклешенные брюки неопределенного цвета и футболка с надписью «Москва-80». Под надписью — пять олимпийских колец и дырка от сигареты. На столе стояла бутылка портвейна.

— Вот черт, Сашка, — сказал пенсионер, глядя поверх очков. — Вот ты черт какой…

— Пр-р-ридурок, — сказал большой попугай в клетке.

Зверев засмеялся, Обнорский улыбнулся, а Галкин сказал:

— И он таки прав, Саня… дурак ты изрядный.

— Ну, здравствуй, Семен Борисыч, — произнес Зверев. — Брось ты собачиться-то. Ведь пять лет, считай, не виделись.

— Это я так… по-стариковски, — ответил Галкин, поднимаясь со скрипучего стула.

Два бывших опера обнялись. Попугай смотрел на них, склонив голову набок, помалкивал. Обнорский с интересом оглядывал комнату, удивлялся большому количеству книг, обилию фотографий в рамках и без, да еще изрядному бардаку.

— А что за мусульманина ты с собой притащил? — спросил Семен Борисович.

— Это мой друг. Зовут его Андрей. Фамилия — Обнорский.

— А-а… так это вы мне звонили, молодой человек…