Мусульманский батальон

И сегодня, годы спустя, убивец молчит. Один он влетел, один полоснул от бедра или навскидку, и один он знает об убитом враче и своем невольном согрешении. Или же прикрылся щитом, загодя заготовленным «комитетчиками», осознающими — позор надобно скрыть: свой своего порешил, на тот свет отправил. Думали, думали, пока не решили — бах его! — в шкаф: «спрятали» в нем полковника медицинской службы, главного терапевта. И как после такого не сплюнуть в сердцах и не выругаться. Угораздило же бестолочей, без всякого почтения к военному человеку, определить его принять смерть в затхлом запертом шкафу. Не стану резонерствовать о том, что залы резиденций — это не коммунальные московские квартиры, в которых вдоль стен и по углам в нагромождении теснятся и шифоньер от бабушки, и гардероб от дедушки, и шкаф от тетушки, и тумбочка от времени былого. А ведь как оправдывается боец Сергей Коломеец годы спустя (2009 г.): «Нам инструкция была дана: если комната пуста, дать контрольную очередь по мебели, по шкафам и под кроватью».

После таких слов становится понятно, почему Виктора Петровича ловко «упрятали» в шкаф и упорно продолжают «прятать» и сегодня. И при этом еще намекают нам: инструкция, мол, всему виной — лупить приказано с бедра да веером без размышлений. А потому боец здесь ни при чем — попал под руку человек, а пуля, как известно, тем более шальная, — дура. Но вот беда: где ударит — там и дыра. Непредумышленно все вышло, а человека нет. Нам пояснили, мы — прозрели, и вроде бы не так уж «удручающе» полковник и убит…

А ты все же пойди, боец, повинись перед сыном полковника — адрес его я тебе подскажу. У тебя, наверное, внуки растут — для них это важно. А может, вовсе и не трусишка он, этот молчун, может, убит был в том бесславном бою? Или позже за грехи ему воздалось — пулей сражен был. Тогда они — квиты, и где-то там, высоко-высоко, их кто-то справедливо рассудит. И — простит…

Рухнет со стоном на пол полковник Кузнеченков, ударится тяжело, и, пока Алексеев, уже не обращая внимания на стрельбу, донесет его большое отяжелевшее тело до лестницы, военврач будет уже бездыханен.

— Мертвых приказано пока не брать, — отмахнутся от него у входа во дворец, где грузили на машину раненых. До него не сразу дойдет, что сказал это на чисто русском языке солдат в афганской форме.

— Он еще жив, просто ранен, — обманет Алексеев.

Полковника погрузят в бронетранспортер. Его попутчиками будут изувеченные боем ребята из экипажа Олега Балашова (группа КГБ «Гром»). За радостью, что жизнь для них продолжается, за мужиковато-фамильярной просьбой: «Дай закурить», уже прореживались пока не видимые и не осязаемые всходы покалеченных душ. Еще незримо было душевное увечье, но окаянный штурм царапнул отметиной разум и сердце и уже обнаружил себя в пренебрежительном, до наглости и бесстыдства, отношении к телу павшего солдата, над прахом которого полковые знамена и головы склоняют, а не подтрунивают. Пусть и случайно, в состоянии возбуждения и исступления, пусть и не желая худого. Я так прошелся по Владимиру Федосееву, но без всякой укоризны в его сторону — понимаю бойца, который только что вышел из пекла. И все же на пороге судеб этих людей, переживших ночь Кабула, лежала жестокость и черствость — останется только сделать следующий шаг…

«После боя подошел ко мне Володя Гришин, спросил насчет самочувствия, — рассказывал об этом эпизоде сам Федосеев. — Я ответил, что нормально. Тогда он подхватил меня, и на одной ноге я допрыгал с его помощью до машины. Лешу Баева положили рядом. Ко мне на колени поместили врача — то ли хирурга, то ли терапевта. Пощупал я его — готов. Говорю: „Ребята, он же мертвый. Можно, я положу его вниз? Какая ему разница?“

Положили. Как мертвого, который уже никогда не сможет обидеться. Анатолий Владимирович поднял Кузнеченкова с железного пола, обтер лицо, волосы на голове расчесал, прикрыл плотно веки, дождался оказии и довез его тело до посольской больницы. Поспешившим навстречу врачам сказал глухо, подавляя боль: „Мы ему уже не нужны“. А сам встал к операционному столу, на который, один за другим, сменяясь, начали поступать раненые: советские, афганские, гражданские, военные, женщины и дети.»

…Кабул, погруженный во тьму, привычную для себя, вековую, столько проглотил в эту ночь трассеров, выстрелов, автоматных и пулеметных очередей, уханий гранатометов, раскатных выстрелов пушек и орудий, разрывов гранат, брызг расплавленного разящего металла, снопов косящего огня — что содрогнулся подлунный мир. И раненные осколками, пулями, огнем опаленные и обгорелые бойцы и солдаты все поступали и поступали. Их латали, зашивали раны, а следом сбрасывали в тазы, без всякого уважения к омертвелому мясу, ненужные части — фрагменты рук и ступней.