Мутабор

5

Выпив три чашки чая, Чилим посчитал, что он больше не вправе испытывать терпение и использовать гостеприимство ювелира Кундуша. Перепутав двери и выйдя через черный ход, Омар очутился на внутренних улицах Большого базара. А там, стоит тебе повернуть налево, – сразу попадаешь в большой, покрытый несколькими куполами Сандаловый бедестен. Пойдешь направо – угодишь на улицу Оружейная, за которой, как гласил указатель, открывались улицы Самоварная, Колпачников и Кальянщиков. В Средние века ремесленники и торговцы состояли в гильдиях, которые имели свое строго определенное место на рынке.

Ошарашенный бериллами, Омар брел, куда вели его ослепленные бриллиантами глаза. Гуляя по улицам Большого базара, он, кажется, заблудился во внутреннем лабиринте своего сердца, вновь и вновь упираясь в тупики. В этом полубредовом состоянии он вышел к воротам, которые вели не на улицу, а в подвалы Большого базара – в зону, которую не показывают иностранцам, где, не разгибая спины, пашут мастера по меди, дереву, камню и золоту.

Фантастическое зрелище открылось Омару, когда он во внутренней подземной части города увидел тысячи и тысячи сгорбившихся, ссутулившихся над своим делом ремесленников. Ткачихи плели ковры, юнцы и старики, орудуя деревянными молотками и железными резаками, вычеканивали и вырезали, их огрубевшие пальцы лепили из праха и шили из кожи символы и знаки. Кто-то кашлял, а кто-то пел песни о любви. Молодые голосили с надеждой и радостью, а пожилые хрипели с тоской и горечью.

Здесь, на подземном уровне, они делали те сокровища, которые продавали на серединном уровне тем, кто живет на уровне верхнем. Здесь за копейки можно было купить любую расшитую шелковыми нитками галабею или халат. Омар посмотрел на рукава своей рубахи, которая будто почернела под недоброжелательными взглядами работяг.

– Что делает этот иностранец здесь? Как и зачем он сюда попал? – прожигали рентгеном рубаху и худое тело Омара ремесленники.

«Какой ужас, – думал он в ответ, – что ждет этих работяг, какая судьба? Большую часть жизни просидеть без солнца в этих затхлых пыльных подвалах, заработать чахотку и аллергию ради куска хлеба, производя то, что так ценится на Западе, – “хенд-мейд”. Вот он, хенд-мейд в действии. Люди, лишившиеся работы на заводах, вынуждены вновь заняться забытым ремеслом».

6

Пройдя узкими рядами, Омар вышел к подземному кафетерию, возле которого ремесленники дрожащими от усталости руками подносили к почерневшим от пыли губам стаканы кофе и чая. Кто-то заказывал кальян – но не с фруктовым табаком, а с балканской шишей, запах которой одурманил Омара, как только он спустился в эти катакомбы. Потолок в кофейне был такой же крепкий и черный, как и кофе.

Как вскоре догадался Омар, столпотворение под низкими сводами было в честь праздника обрезания. Одному мальчишке исполнилось семь лет, и со следующего дня ему предстояло взять в руки молоток и приступить к чеканке.

«Какая судьба ждет этого паренька? – содрогнулся Омар. – Всю жизнь провести в этом подземелье в надежде обрести свое счастье на небесах?»

По ритуалу перед моментом обрезания отец мальчика собирал многочисленных родственников, друзей и соседей, которым предлагал скудное угощение. Главным яством небогатого стола был циркач-коахин, развлекающий своими историями гостей.

Он, в подбитой шелковыми заплатами истертой галабее, в очень старой чалме, сидел на перевернутом барабане и нараспев причитал: «Не позволяйте писать книгу вашей судьбы никому, кроме Аллаха. И тем более не позволяйте читать ее другим. Ибо когда вы читаете, вы в то же время пишете ее невидимыми закрепляющими чернилами».

Коахин говорил, в то время как его спутница, обезьяна, вытворяла различные фокусы.

Заинтересовавшийся представлением, Омар уселся на низенький табурет и стал наблюдать то за обезьяной, то за коахином, который говорил: «Страсть к выразительности и подражание свойственно всему живому. Посмотрите, как кружится моя Чи-Чи, то подойдет к зеркалу, играя в самопознание, то подбежит к вам, играя в любопытство. Она подпрыгивает и куражится не ради куска хлеба, а чтобы развлечь вас, пока не умрет в полном истощении, и тогда ее место займет другой актер. Я, дервиш ордена мутаборитов Аббат, ходил с ослом, попугаем и обезьяной, пока не понял, что они мои ум, душа, тело. Я, как и вы все, человек-оркестр, бременский музыкант, двуличная натура. Я странник с востока и запада, я всегда изображаю другого. Моя душа ничем не лучше, чем душа обезьяны, подражающей другому».

Омар слушал, опустив голову. Он скорее был склонен согласиться с коахином, чем вступить с ним в мысленный спор. За один день он перестал изображать туриста, довольного жизнью, и стал изображать страдающего бродягу. Его нет, а есть только состояния, которые ниспосланы ему свыше. И эти состояния он должен сыграть до конца. Нет никакого Омара Чилима, настоящего и конечного, а есть влюбленный то в Приму, то в Гюляр Чилим Омар.