Мутные воды Меконга

Они засыпали меня вопросами о фильме. Почему герои не сажали овощи на зеленых полях? Видно же, что поля способны произвести хороший урожай маниоки или горного риса. Почему они не зажгли благовония, когда умер маленький мальчик, и не помогли ему воссоединиться с предками? Моя мама тоже так часто плачет? Сколько коров у моей семьи? Я отчаянно пыталась ответить на бесконечные вопросы и удовлетворить любопытство всех нетерпеливо тянущих меня за рукав, хотя почти не понимала ни слова и могла разобрать лишь речь одной маленькой девочки. В конце концов возмущенная моим равнодушием пожилая тетка наклонилась вперед и прокричала мне в ухо:

— Лао! Лао!

Я посмотрела на девочку; та рассмеялась и показала на бабушку.

— Кампучия, — проговорила она и указала на тетку и других родственников, — лао.

Все они, объяснила она, приехали во Вьетнам недавно: эмигрировали из Лаоса, спасаясь от смертельных полей родной Камбоджи. Бабушка, которая все еще не могла забыть спелый урожай кукурузы, оставленный на растерзание красным кхмерам, отказывалась учить вьетнамский и теперь мечтала лишь о том, чтобы ее похоронили на семейном кладбище, за непреодолимую тысячу миль. Второе поколение успешно овладело лаосским, но сил на освоение еще одного иностранного языка не хватило. Единственным средством связи с внешним миром для них была малышка, проучившаяся в местной школе всего год. Она сидела, не обращая внимания на требовательные выкрики и щипки, и переводила мои слова одновременно на лаосский и камбоджийский, демонстрируя самые блистательные лингвистические навыки из когда-либо виденных мной. Когда я надолго задумалась, подыскивая слово, она тихонько вытянула у меня словарь, угадала, что именно я ищу, нашла слово по-вьетнамски и показала мне его английский аналог.

В комнату вошел Джей, мрачный и в плохом настроении после долгих часов в компании сломанного «зверя». Механики хотели отбуксировать нас в Винь, за шестьдесят километров. Я уговаривала их не оставлять попыток завести мотор, однако прыгать вверх и вниз на педали стартера после нескольких сотен повторов было уже не так весело. Тогда я оттолкнула мужчин в сторонку и сама нажала педаль несколько раз; ко всеобщему изумлению, мотор завелся с громким треском и серией взрывных выхлопов. Треск издала педаль газа: почти разломившись пополам, теперь она лежала в грязи между колес. Но ничего, хоть мотор заработал. Я сунула обломки в карман, и мы оседлали мотоцикл, попрощавшись с публикой, которая уже потеряла к нам интерес: по телевизору начался очередной сериал, и даже старик исчез из виду, усевшись перед серым экраном, чтобы слушать голос, который он не понимал, и придумывать вопросы, на которые у него не было ответа.

Всего за семьдесят миль до Ханоя мы вдруг обнаружили то, что я меньше всего рассчитывала увидеть во Вьетнаме, — национальный парк.

Кукфыонг разочаровывал на первый взгляд: браконьеры так постарались, что парк мало что мог предложить посетителям, кроме кусачих муравьев и непомерной платы за вход. Мы уже собрались дать обратный ход, когда наткнулись на соседний заповедник обезьян, финансируемый немцами, и его директора, немногословного Тило Надлера. Это был высокий сутулый мужчина с аккуратной черной бородкой и в очках в роговой оправе. Он не мог выговорить букву «w» и часто замолкал, не договорив предложение до конца. Его помощница Мануэла (кроме нее и Надлера, европейцев на станции не было) уехала в Германию на месяц, и от недостатка общения директор был настроен к туристам чуть дружелюбнее, чем обычно.

Он печально усмехнулся, когда я захотела посмотреть на редкие виды животных в национальном парке.

— Хотите увидеть редкие виды? Поищите лучше на нелегальных рынках Хайфона и Сайгона, — ответил он, но потом подобрел и предложил показать животных, которых ему удалось собрать на станции.

Мы остановились у клетки с гиббонами, глядя, как они прыгают с ветки на ветку, цепляясь руками-лианами, и впервые суровое лицо Тило смягчилось, потеплело, окрасилось почти родительскими чувствами. За два года бесчисленных полуночных рейдов ему удалось конфисковать шесть молодых гиббонов; пять выживших были последней надеждой этого вида на выживание.

Лангуры[7] из соседней клетки находились в еще более отчаянном положении.

— Их пищеварительная система предназначена только для переваривания листьев и зелени; дайте им бананы или человеческую пищу, и они начнут угасать, — пояснил Тило. Браконьеры, которые ловили молодых лангуров для торговли животными, не знали ничего о той пище, которая им требуется, и до отвала кормили их печеньем и фруктами. Через деньдва лангуры заболевали, и даже если Тило удавалось забрать их к себе, редко у кого получалось выкарабкаться. Тило пожал плечами, его суровость вернулась к нему.

— Через пять — десять лет в дикой природе их уже не останется. Вьетнамцы и китайцы слишком верят в чудодейственность обезьяньего жаркого, которое якобы лечит все болезни.