Муттер

Уж какой дворец предоставило преподавательнице немецкого языка Клушиной А. Н. Карымское роно - представить мне не трудно, сам потом, народившись, живал в подобных до самых взрослых лет. Вот и существовали в однокомнатной конурке ещё стареющая Софья Павловна и уже стареющая Анна Николаевна: матери моей исполнилось в то время тридцать - роковой, бальзаковский, рубеж. Личная жизнь не удавалась во многом по причине, если можно так едко выразиться, советских социалистических условий быта, бытования и жизни.

А ведь стоит вспомнить, - до революции те же учителя, как правило, жили в очень даже приличных условиях. Взять хотя бы "педагога-демократа" И. Д. Ульянова, который имел удовольствие проживать в двухэтажном не тесном особняке и содержать на свою скромную педагогическую зарплату довольно многочисленное семейство, имел в доме прислугу. Ну да ладно, папаша будущего вождя мирового пролетариата по крайней мере инспектором и директором народных училищ был. А возьмём простого учителя греческого языка Беликова: ведь и у того квартирка-"футляр" не особо угнетала убожеством - имелась у холостяка отдельная спальня и кровать была с пологом. Этот мелкий учителишко женской прислуги не держал, но отнюдь не по бедности, а лишь из страха, чтобы о нём не подумали дурно. Зато держал повара Афанасия. Надо полагать, питался учитель гимназии Беликов не особо худо.

Подлые же были времена!..

В самом конце 1940-х годов одно за другим происходят два, опять же судьбоносных, события в биографии Анны Николаевны Клушиной. Скончалась Софья Павловна. Она перед смертью мучительно болела, мать моя измаялась, ухаживая за ней, облегчая хоть мало-мальски муки самого близкого человека. В самый последний свой жизненный миг хотела Софья Павловна что-то архиважное сказать Анне, силилась, открывала изболевший рот, но силы кончились - лишь последнее дыхание излетело из обезображенного раком горла. Анну Николаевну очень мучило и через годы, что не дай она тогда Софье Павловне за минуту до этого успокаивающего лекарства, то хватило бы у нее сил выдавить предсмертные свои слова. Что хотела напоследок сказать мать дочери? Теперь, встретившись на том свете, общаются ли их души? Нужны ли там те невысказанные значимые земные слова?..

А вскоре после похорон Анну Николаевну резко повышают по службе: её берут в областной отдел народного образования инспектором-методистом. Вот он - этот последний в её судьбе лакомый шанс обустроить свою дальнейшую жизнь, прожить её опять же так, чтобы не было мучительно больно и т. д., и т. п., и пр.

И мать моя - о, чудо! я смотрю из своих 1990-х в тот 1950-й и не верю своим глазам и ушам - мать моя согласилась...

Впрочем, я опять литературствую, подпускаю беллетристических красот, опять беру дурной пример с наших маститых романистов. Верю я, верю и глазам своим, и ушам верю, ибо знаю: в стольном забайкальском городе Чите на высокой чиновничьей должности удержалась Анна Николаевна всего ничего - с 5 мая 1950-го по 9 сентября того же самого года, ровнёхонько четыре месяца и четыре дня.

От этого времени тоже сохранился фотодокумент: группа школьников на фоне классной доски. Во втором ряду, в центре - Анна Николаевна. Одесную и ошуюю от неё, рядышком, - мальчишки с довольными ухмылками на мордахах. Над доской - плакат: "До экзаменов и испытаний осталось 3 дн." Белая вязь по черному полю доски, сделанная фотографом, поясняет: "Дарасунская средняя школа. 7-ой кл. Б. Май 1950 г." Таким образом, объектив запечатлел инспектора Читинского облоно Клушину А. Н. во время ее, видимо, первой командировки и в ту самую школу, где училась когда-то она сама.

В глазах матери явно виднеется какая-то тревога, какая-то напряжённость, неуверенность, и я смутно понимаю, почему такой взгляд у неё. Вид её особенно контрастен на фоне дарасунских семиклассников - они все бодры, все улыбаются, смотрят прямо, спокойно, уверенно. А ведь эти мальчишки и девчонки перетерпели войну, голодали, ещё жив диктатор и по стране продолжает стрекотать кровавая косилка репрессий. Странно, очень странно... Почему у ребят такие открытые взгляды, такие беззаботные улыбки?