Муза

– Понимаешь, Оделль, я ведь не тунеядец. Я действительно хочу что-то делать. И ты должна об этом знать. Я…

– Могу я предложить тебе чашку чая? – перебила я его.

Он замолк, не закончив фразу.

– Чай. Да. Боже мой, еще так рано, правда? – со смехом выпалил он.

– А что, ты бы так и стоял, дожидаясь меня?

– Да, – ответил Лори.

– Ты ненормальный.

– Это кто еще ненормальный? – спросил он, и мы улыбнулись друг другу.

Я посмотрела на его бледное лицо и сказала:

– Знаешь, хоть у тебя и нет работы, моя мама все равно бы подумала, что ты совершенство.

– С чего бы ей так думать? – поинтересовался он.

Я вздохнула. Было слишком раннее утро, чтобы объяснять.

Мы провели вдвоем в приемной около часа. Я заперла входную дверь, разобрала почту, заварила чай и кофе – в течение всего рабочего дня мы с Памелой должны были заботиться о свежести этих напитков. Надо сказать, Лори пришел в такой неописуемый восторг от чашки горячего чая, словно пил его впервые в жизни.

Он рассказал мне о похоронах матери.

– Это было просто ужасно. Джерри прочитал стихи об умирающей розе.

Я поспешила прикрыть ладонью рот, чтобы Лори не заметил моей улыбки.

– Что ты, смейся на здоровье, – подбодрил меня он. – Моя мать смеялась бы. Ей бы жутко не понравилось, к тому же она розы терпеть не могла. Вдобавок Джерри отвратительно читает стихи. В жизни не слышал, чтобы кто-то так плохо читал. Как будто у него затычка в заднице. А священник вообще маразматик. И пришло всего человек пять, не больше. В общем, это был гребаный кошмар, и мне противно, что ей пришлось через это пройти.

– Мне жаль, – промолвила я.

Он вздохнул, вытянув ноги.

– Ты не виновата, Оделль. Так или иначе, все кончено. Да покоится она с миром и все такое. – Он потер лицо, словно пытаясь стереть воспоминание. – А ты? Как тебе живется без подруги?

Меня тронуло, что он помнит.

– Нормально, – сказала я. – Разве что слишком тихо.

– Я думал, ты любишь тишину.

– Как ты догадался?

– Ты не отказалась идти во «Фламинго».

– Речь о другой тишине, – ответила я.

Мы и сами тогда сидели тихо: я – за столом, он – напротив меня, ожидающий решения коричневый сверток – на деревянной поверхности стола. Мне нравилась такая тишина, теплая и наполненная, мне нравилось, как он сидит – ненавязчиво и в то же время искрясь особым светом, который я заметила еще при первой нашей встрече.

Мне он казался очень красивым. Доставая из сумки «Дейли экспресс» для Памелы и делая вид, что привожу в порядок стол, я наделась, что Памела каким-то чудом задержится. На родине у меня была парочка «увлечений», как называла их моя мать: мы держались за руки в темноте «Рокси»[17], ходили за хот-догами после лекций, неуклюже целовались на концерте в «Доме принца»[18], устраивали поздние пикники на Питч-уок, где любовались мотыльками в голубоватом свете. Но я никогда… не доходила до конца.

Я вообще старалась избегать мужского внимания, находя весь процесс ухаживания мучительным. «Свободная любовь» обошла нас, школьниц Порт-оф-Спейн, стороной. Наше католическое образование было пережитком Викторианской эпохи, в нем явственно звучала тема падших женщин, безвозвратно погубленных девушек, увязающих в болоте собственной глупости. Нам внушали мысль, что мы слишком возвышенны для такого рода плотских контактов.

К сексу я относилась с высокомерным страхом, сбитая с толку тем фактом, что некоторые девушки им все-таки занимались, – например, Листра Уилсон или Доминик Мендес, причем с более взрослыми парнями. Судя по таинственности, сквозившей во взгляде этих девиц, они очень даже неплохо проводили время. Где они находили этих парней, всегда оставалось для меня загадкой, но, безусловно, этот процесс предполагал, что они нарушают запреты взрослых, вылезают из окна спальни и пробираются в ночные клубы возле Федерик-стрит и Марин-сквер. Насколько я помню, Листра и Доминик – те самые рисковые девчонки – похоже, были женщинами с момента своего рождения; они напоминали русалок, женственных и властных, которые приплыли к берегу, чтобы жить среди людей. Неудивительно, что мы, трусишки, предпочитали зарыться в книгах. Мы считали секс ниже своего достоинства, потому что он был для нас недосягаем.

Входная дверь Скелтоновского института все еще была заперта. Мне так не хотелось, чтобы это кончилось: в задней комнате насвистывал чайник, предлагая еще чаю, Лори то вытягивал, то подбирал под себя ноги, спрашивая, какие фильмы я смотрела, как я могла не видеть такого-то фильма, что мне нравится больше – блюз или фолк, сколько месяцев я здесь проработала и нравилось ли мне жить в Клэпхеме. Надо признать, Лори всегда умел показать человеку, что тот для него важен.

– Хочешь, сходим в кино? – предложил он. – Мы могли бы посмотреть «Живешь только дважды»[19] или «Шутников»[20].

– «Шутников»? Это специально для тебя фильм, наверное.

– Там играет Оливер Рид – он великолепен, – сказал Лори, – но, боюсь, всякие криминальные выкрутасы для тебя просто пшик.

– Пшик? Почему ты так думаешь?