Муза художника

Широкий серый танк, вблизи напомнивший Йону слоновий бок, был теперь помечен большим символом «V», смысла которого он все еще до конца не понимал. Однако ему льстило быть вовлеченным в дедушкину тайну, а также возбуждение в голосе старших товарищей, с которым те поощряли его довести дело до конца.

Йон тщетно пытался вытереть кончик пальца, до сих пор измазанный маслянистой грязью, о ладонь другой руки. Снизу доносился звук отцовского голоса, и в панической попытке переложить вину за содеянное на других мальчиков, которые были с ним сегодня, «диверсант» лихорадочно обдумывал протестные заявления, что в данном случае могло привести лишь к еще более жестокой расправе. Затем последовали нарочитый выход отца на сцену и долгая театральная пауза, призванная вызвать у отпрыска предчувствие боли. В комнате, куда их с сестрой обычно отправляли, когда наказывали, отец навис над ним. Это была тесная гостевая комната без мебели, где хранились вещи, которыми семья не пользовалась: верхняя одежда, спортивное оборудование, праздничные украшения. Ее не содержали в той же идеальной чистоте, что остальную часть дома. Здесь обычно происходило назначенное наказание, которое могло варьироваться от нескольких часов одиночного заточения до порки, оставлявшей на спине и бедрах крестообразные горящие рубцы. Раны и болезненные синяки на исполосованной коже сменяли множество цветов, прежде чем блекли до желтушно-желтого.

В одной руке отец сжимал уже свернутый в петлю ремень, а другой наклонил Йона вперед, упершись ему в плечо. Вдруг внимание карателя отвлеклось. Новыми звуками, донесшимися из-за двери, были шарканье и скрипучий голос деда, который, по всей видимости, стоял теперь на верхней площадке лестницы, опираясь на перила. Дрожащий голос из коридора задал неразборчивый вопрос, на который отец ответил какой-то колкостью о немцах. Густая тошнота страха застилала Йону глаза, комком застревала в горле, и он не мог разобрать слова, только слышал реплики, которых не понимал из-за тисков отцовской руки на своем плече.

Он уже напрягся в предчувствии боли от первого удара, готовый пуститься в низкое пресмыкательство, за что презирал бы себя впоследствии. Но дед выигрывал для него время, разразившись очередной тирадой, и тех фраз, которые Йону все же удалось разобрать — «…показали свой бабский характер, вылизывая немцам сапоги» и «…чье мужество проявляется исключительно в избиении ребенка», — было достаточно, чтобы привести отца в доселе невиданное бешенство. Однако, к изумлению Йона, после произнесенного дедом заключительного обвинения наказания так и не последовало; отец грубо оттолкнул его в сторону, резко повернулся и зашагал вниз по лестнице.

Дверь осталась открытой настежь, но мальчик отступил в пыльные тени, которые заскользили по его освобожденному от тисков плечу. Йона мучили сомнения. Чтобы выйти из комнаты, нужно было получить разрешение. Он чувствовал стоящие в глазах слезы, слышал собственное учащенное, срывающееся дыхание и удаляющиеся по коридору шаги деда.

Эхо отцовских шагов на лестнице и звуки дедушкиного шарканья по направлению к его комнате в задней части дома в конце концов сменились тишиной. Йон застыл на месте, в страхе ожидая, что отец вернется еще более злой и покарает его вдвойне.

Так мальчик и стоял, слушая привычные домашние звуки звякавших друг о друга китайских тарелок, голоса сестры и матери, в мирной гармонии доносившиеся до него то из одной комнаты внизу, то из другой, а небо за окном тем временем потемнело, и каморка, в которой не было ни одной лампы, погрузилась в сумерки. Пришло время ужина, и только когда отец своим обычным командным тоном крикнул ему наверх, чтобы он немедленно спустился, Йон с нарастающим облегчением понял, что инцидент исчерпан и, без сомнения, никто к нему возвращаться не будет.

Йон знает картины вплоть до мельчайших деталей. Даже в необычайно тусклом свете он различает серебристые стены, темные очертания мебели, оставленные полуоткрытыми двери, бледную кожу шеи над воротом черного платья. Все это завещано ему дедом за поданную надежду — будто, вымазав палец пылью, Йон совершил в тот день акт настоящей диверсии. «Человек с дипломатическим иммунитетом мог бы сделать гораздо больше».

— Нет, думаю, он здесь, — произносит Маргарет, поднимаясь по лестнице и направляясь к его кабинету.

Йон разворачивается вполоборота на звук ее голоса. Либо этой женщине ничего не известно о его чувствах к ней, во что сложно поверить, либо она непростительно жестока. Сейчас им с Маргарет предстоит остаться наедине второй раз за день, пока Логан с Софией прямо под ними делают коктейли для вечеринки, которую эта троица спонтанно организовала по какому-то случайному поводу, полагая, что он все еще на работе.

Как обычно, естественность Маргарет торжествует: свободные одежды в противовес строгому стилю Софии, упругое тело, округлые бедра, полная грудь. Интересно, его дед думал о женщине на картинах, жене Рииса, в таком же ключе?