Музей невинности

Хайяль Хайяти с искренним возмущением рассказывал, что вставил в фильм сцену семейной ссоры, произошедшей реально — в его семье. Больше всего его сердило, что фильм запретили его старинные друзья. Как поговаривали злые языки, однажды он пил с приятелями из комитета, а потом подрался на улице с кем-то из них из-за какой-то девушки. В драке оба повалились в грязь, откуда их поднимали полицейские участка в Бейоглу; хотя оба претензий друг к другу не имели и расцеловались при свидетелях, потом и случилось то, что случилось. После оглашения запрета Хайяль Хайяти тщательно вырезал из фильма все сцены семейных ссор, которые могли пошатнуть институт семьи, получив-таки разрешение на демонстрацию своей картины. Дабы избежать банкротства, он с позволения комитета по цензуре оставил только один эпизод, в котором толстяк брат колотит младшую сестру по наущению богомольной матери.

По мнению Хайяля Хайяти, его фильм все равно получился хорошим, пусть многое и не попало в подцензурный вариант. Зато его можно показывать в кинотеатрах и он вернул вложенные деньги. Самой худшей из зол был бы полный запрет. Чтобы этого не происходило, благодушное государство, вняв просьбам смышленых турецких кинематографистов, в ряды которых я имел честь со временем вступить, разделило процесс прохода через цензуру на два этапа.

Сначала сценарий фильма направляли в цензурный комитет, где одобряли сюжет и замысел. Как и во всех прочих подобных ситуациях в Турции, когда гражданину требовалось получить на что-либо разрешение государства, он сталкивался с бюрократией и коррупцией, и для борьбы с препонами появилось множество частных посредников и фирм, помогавших провести заявку по инстанциям. Помню, как весной 1977 года, сидя в кабинете кинокомпании «Лимон-фильм», мы с Фери-дуном подолгу, дымя сигаретами, обсуждали, кто поможет нашему «Синему дождю» пройти цензуру.

Тогда славился грек по имени Переписчик Демир. Его прозвали так потому, что его метод подготовки рукописи к цензурному одобрению заключался в том, что каждый сценарий он самолично переписывал на известной всему городу печатной машинке. Бывший боксер-любитель, всегда одетый в форму Армии освобождения, был человеком крупного телосложения, однако с тонкой, деликатной душой. В каждом сценарии, который он брал в обработку, Демир-бей сглаживал все острые края, стараясь помирить богатого с бедным, работника с хозяином, насильника с жертвой, злого с добрым, и никто лучше него не умел добавить в конец фильма красный турецкий флаг и несколько патетических фраз о Родине, Ататюрке и Аллахе. Такие слова обычно очень нравились цензорам. Зрители, правда, больше ждали гневных, резких и критических слов главного героя, но после славословий те уже казались не столь важными. Главное его умение заключалось в том, что каждый грубый и преувеличенный эпизод сценария он с юмором, легкостью и нежностью превращал в сказочную деталь жизни. Крупные кинокомпании, постоянно платившие взятки цензорам, давали Переписчику Демиру даже те сценарии, с которыми проблем не возникало, лишь бы он добавил наивных, сказочных и романтичных деталей.

Узнав, что бесподобной поэзией турецкого кинематографа, так влиявшей на наши души летними вечерами, все обязаны именно ему. Врачу Сценариев, мы, по предложению Феридуна, как-то раз взяли Фюсун и направились к нему домой в Куртулуш. В доме, где царила та же особенная и чарующая атмосфера, что и в турецких фильмах, мы увидели огромные настенные часы и легендарную старинную печатную машинку «ремингтон». Демир-бей принял нас любезно, попросил оставить сценарий, обещал переписать его, если он ему понравится, но, указывая на кучи папок, добавил, что это требует времени — слишком много у него работы. За огромным обеденным столом к нам присоединились две двадцатилетние двойняшки-дочери радушного хозяина, обе близорукие и в огромных совиных очках. Дочки доделывали сценарии, которые не успевал обработать их отец. «Переписывают даже лучше меня», — похвалил он их. Одна из девушек—та, что пополнее,—обрадовала Фюсун, когда узнала ее по финалу городского конкурса красоты. К сожалению, об этом уже почти все забыли.

Та же девушка через три месяца принесла переписанный и местами переделанный специально под Фюсун сценарий, вручив его с похвалами и словами восхищения: «Отец сказал, что это настоящий европейский фильм!» Но по кислому лицу Фюсун и иногда проскальзывавшим у нее злобным словечкам, стало понятно, что ее не устраивают такие сроки.

Нам с Фюсун редко удавалось остаться наедине и поговорить. В конце каждого вечера мы подходили к клетке Лимона, чтобы проверить корм и воду. Я покупал ему на Египетском базаре вкусных семечек и «кость каракатицы», которую он очень любил грызть. Но клетка стояла близко к столу, и обменяться парой фраз, чтобы никто не слышал, было трудно. Приходилось или шептаться, или говорить, не смущаясь присутствием других.