Музей невинности

Каждая из вещей, оказавшаяся из-за лунного света в тени и будто в пустоте, подобно неделимым атомам Аристотеля, указывала на неделимые мгновения времени. Я понимал, что предметы может объединять линия повествования, подобно тому, как у Аристотеля линия Времени объединяет мгновения. Значит, какой-нибудь писатель мог бы написать каталог к моему музею как роман. Пытаться создать такую книгу самому мне не хотелось даже пробовать. Кто бы мог сделать это для меня?

Так я разыскал господина Орхана Памука, который поведал вам историю от моего имени и с моего одобрения. Его отец и дядя одно время вели общее дело с нашей семьей, с моим отцом. Их семья давно жила в Ни-шанташи, но потеряла все состояние, и я подумал, что ему прекрасно знакома канва моей жизни. Также я слышал, что он очень любит рассказывать истории и предан своему делу.

К первой встрече с Орхан-беем я основательно подготовился. Прежде чем говорить о Фюсун, я открыл ему, что за последние пятнадцать лет посетил в мире тысячу семьсот сорок три музея и билеты к ним сохранил. Я рассказал ему о музеях писателей, надеясь, что это вызовет его интерес: возможно, он бы улыбнулся, узнав, что в петербургском музее Достоевского единственный подлинный экспонат — это шляпа писателя. Что бы он сказал, узнав, что в доме Набокова в том же городе в сталинские годы располагался Комитет по цензуре? В Музее Марселя Пруста в Иллье-Комбре хранились портреты людей, которые стали прототипами его героев, и я задумался о мире, в котором жил Пруст. Музеи писателей никогда не казались мне бессмыслицей. Например, в доме Спинозы, в голландском городке Рийнсбурге, мне очень понравилось, что все книги, упоминавшиеся в специальных реестрах, составленных в XVII веке, после смерти мыслителя, были приведены в алфавитном порядке, а позже так же и расставлены. В музее Тагора хранились сделанные тем акварельные рисунки, и я провел целый день в комнатах, похожих на лабиринт, вспоминая запах пыли и влаги в турецких музеях Ата-тюрка, созданных в период Республики, и слушая нескончаемый шум Калькутты. Я рассказал Орхан-бею, что в доме Пиранделло в сицилийском городе Агридженто видел фотографии, которые напомнили мне мои; что из окна дома-музея Стриндберга в Стокгольме открывается прекрасный вид, а четырехэтажный грустный дом Эдгара По в Балтиморе, который он делил со своей тетей и десятилетней племянницей Вирджинией, на которой впоследствии женился, сразу показался мне знакомым. (Ведь этот четырехэтажный дом, расположенный ньше в бедном квартале Балтимора, своими размерами, унылым видом и расположением комнат сразу, больше всех музеев, которые я видел, напомнил мне дом Фюсун.) Я сказал Орхан-бею, что лучший музей писателя, который я видел в жизни, — это музей Марио Праца в Риме. Если он, как я, договорился о посещении и побывал в музее великого литературоведа, одинаково любившего и живопись, и литературу, то обязательно должен был бы прочесть прекрасную книгу, которая, комната за комнатой, предмет за предметом, повествует об истории чудесной коллекции автора... А в доме Флобера в Руане было так много книг по медицине, принадлежавших его отцу, что в Музей истории медицины, расположенный в том же городе, ходить было уже не надо. Сообщив все это, я внимательно посмотрел Орхану-бею в глаза:

— Вы наверняка знаете из писем Флобера, что он собирал вещи — прядки волос, носовой платок, туфельки —своей возлюбленной, Луизы Колетт, которая вдохновила его на написание «Мадам Бовари» и с которой он, как описано в романе, предавался любви в уездных гостиницах и каретах; он хранил их в ящике, иногда доставал посмотреть, а глядя на туфельки, представлял, как она ходит.

— Нет, этого я не знал, — ответил он.

— Я тоже сильно любил одну женщину, Орхан-бей. Настолько, чтобы собирать ее волосы, носовые платки, все еще вещи и годами находить в них утешение. Я могу вам искренне поведать свою историю жизни?

— Конечно, пожалуйста.

Во время той нашей первой встрече в ресторане «Хюн-кяр», открывшемся на месте закрывшегося «Фойе», я три часа рассказывал ему о себе, так, как получилось и хотелось, но беспорядочно, перескакивая с одного на другое. Меня охватило чрезвычайное волнение, я выпил три двойных порции ракы и, думаю, от переживаний изобразил все, произошедшее со мной, как нечто заурядное.

— Я был знаком с Фюсун, — сказал Орхан-бей. — И помолвку вашу в «Хилтоне» помню. Я очень расстроился, когда Фюсун погибла. Она работала тут в бутике неподалеку. На вашей помолвке мы тоже с ней танцевали.

— В самом деле? Какой она была необыкновенный человек, правда? Не из-за своей красоты, Орхан-бей... Я говорю о ее душе. О чем вы разговаривали тогда?

— Если у вас и в самом деле есть все вещи Фюсун, я бы хотел на них взглянуть.

Сначала, проявив искренний интерес к моей коллекции, он пришел в Чукурджуму и был потрясен, не пытаясь это даже скрывать. Брал какой-нибудь предмет в руку, например желтые туфли Фюсун, которые были на ней, когда я впервые увидел ее в бутике «Шанзелизе», интересовался его историей, а я рассказывал.