Музейный экспонат

Роджер Желязны Музейный экспонат

Признав, что легкомысленное человечество окончательно отвергло его искусство, Джей Смит решил покинуть этот мир.

Четыре доллара девяносто восемь центов, потраченные на заочный курс «Йога — дорога к свободе», не принесли Смиту освобождения. Трата только подчеркнула его принадлежность к жалкому роду человеческому, уменьшив на указанную сумму возможность прокормиться.

Сидя в позе падмасана, Смит размышлял о том, что с каждым днем его пупок угрожающе приближается к позвоночнику. Нирвана представлялась ему подходящим выходом, а вот к самоубийству он испытывал противоположные чувства, так как фатализм был чужд логическому складу его ума.

— Легко было лишиться жизни в идеальном окружении! — вздохнул Смит, откинув назад золотые кудри, уже достигшие классической длины. — Тучный стоик в ванне, окруженный рабынями и потягивающий вино из кубка, пока преданный врач-грек с потупленным взором вскрывает ему вены! Или изящный черкес, щиплющий лиру и диктующий речь, которую прочтут растроганные соотечественники на его собственных похоронах. Им легко было умирать! Но художнику в наше время? — нет! В тайне от всех, подобно старому слону, он уползает в укромный угол навстречу смерти!

Смит поднялся во весь свой немалый рост и повернулся к зеркалу. Бледная кожа, прямой нос, широкий лоб, широко расставленные глаза… Итак, раз право на жизнь в искусстве у него отнято, он принимает решение.

Он напряг мускулы, выручавшие его в течение четырех лет, когда он был полузащитником университетской футбольной команды, и в свободное от футбола время вынашивал в душе свое художественное направление, а именно: двухмерную графическую скульптуру.

«В целом, — писал какой-то убогий критик, — создания мистера Смиха являются ничем иным, как фресками без стен либо вертикальными линиями. Этруски в совершенстве овладели первой из этих форм, потому что знали, что с ней делать. Второй форме обучают в детском саду пятилетних».

Умник несчастный! Черт бы побрал этих всезнаек!

Смит с удовлетворением отметил, что аскетический режим, которого он придерживался целый месяц, улучшил его фигуру. Пожалуй, сойдет за Павшего Гладиатора, поздний эллинизм.

— Решено, — произнес он. — Не стал творцом, придется стать музейным экспонатом.

Вечером одинокая фигура с узелком в руках вступила под своды Музея искусств.

Измученный духовно, хоть и выбритый вплоть до подмышек, Смит бродил по греческому залу, пока тот не опустел. Он остался наедине с мраморными скульптурами.

Смит выбрал темный угол и распаковал складной пьедестал. Большую часть одежды и предметы личной необходимости, в которых он нуждался, даже будучи экспонатом, спрятал в пустое пространство под днищем.

— Прощай, жестокий мир! — объявил он, взбираясь на пьедестал. — С художниками так не обращаются.

Деньги, потраченные на курс медитации, пропали недаром, поскольку на пути к свободе он усвоил приемы владения мускулами, которые позволяли ему сохранять совершенную неподвижность статуи всякий раз, когда по вторникам и четвергам рано утром через греческий зал во главе сорока четырех третьеклассников проходила высохшая пожилая дама. К счастью, он выбрал сидячую позу. По доносящемуся из соседней галереи тиканью огромных часов — произведения искусства восемнадцатого века, украшенного золотыми листьями, эмалями и ангелочками, преследующими друг друга вокруг циферблата, — он к концу недели с точностью до секунды вычислил передвижения сторожа. Ему очень не хотелось попасть в список похищенных в самом начале своей карьеры и не иметь потом в перспективе ничего, кроме второразрядных галерей или тяжкой роли статуи в невеселых частных коллекциях под бдительным присмотром невеселых частных коллекционеров. Поэтому-то он при набегах на буфет первого этажа двигался очень осторожно и старался чувствовать, как движутся ангелочки.

Дирекции и в голову не могло прийти, что холодильник в буфете может подвергнуться набегам со стороны экспоната музея, и Смит горячо приветствовал отсутствие воображения дирекции. Он ужинал ветчиной и булочками, лакомился мороженым. Через месяц ему пришлось заняться гимнастикой в зале Бронзового века.

— О несчастные! — размышлял он в отделе современного искусства, обозревая мир, который когда-то считал своим. При виде статуи Сраженного Ахилла на глаза его набегали слезы, как будто это было его собственное творение. Да так оно и было.

Как в зеркале, он видел себя в замысловатом коллаже из гаек и болтов.

— Если бы ты не сдался, — обвинял он себя, — продержался еще немного! Но увы! Это было невозможно… Или возможно? — обратился он к одному особенно симметричному мобайлу,[8] висевшему под потолком.

— Возможно, — раздалось откуда-то, и Смит поспешно отступил к пьедесталу.