Муж беспорочный (СИ)

Обвинение было не просто серьезным. Потеря, да еще в одночасье, всего скота — это страшная катастрофа; это означало неизбежное разорение, голод, долги, которых вовек не отдать; возможно, и распад самой семьи, потому что кому-то придется идти на заработки, в батраки, или в услужение…  Если ведьма действительно сотворила такое, она десять раз заслужила смерть. Тем не менее великий жрец продолжал расспрашивать:

— А кони?

— Была одна кобыла, та чуть живая, скоро, наверное, тоже падет.

— Почему обвинили именно эту ведьму?

— Так кроме Путихи никто в округе ворожбой не занимается. Еще слышали, как она бранилась с Окунихой, и грозила на нее навести порчу. И еще в ночь перед бедой ее видели около Окуневой хаты.

— Она уличена бесспорно?

Большак помялся, но слукавить все же не посмел, или не пожелал.

— Нет, батюшка. Потому и повели испытать водой, как надлежит по дедовскому обычаю.

— Какие же были сомнения?

— Тут такое дело…  Окунева хата как раз посреди веси, мимо нее много народу ходит. А Окуниха та такая сварливая баба, что с ней только немой не ругался.

— Так, — старец едва заметно улыбнулся. — Доверите ли мне рассудить вас?

Мужики заколебались, но ненадолго. Как ни малы были сомнения в вине ведьмы, они все же были, и, исходя из простого здравого смысла, лучше всего было доверить дело тому, кто явно разбирался в этом лучше любого из них.

— Доверяем, батюшка, — решился наконец большак.

— Добро. Даждьбожья ладья спустилась уже низко, и суд до заката совершить не успеем. Приходите завтра на рассвете. Теперь ступайте.

Глава 5

Мужчины моногамны. Но они об этом не знают.

«Зачем выходить замуж».

Светынь — от слова «светлая». Стояло село на пригорке, с которого открывался вид широкий и красивый. С одной стороны — светлый березовый лесок, видный насквозь, где в вышине ветви тонут в перламутровой дымке, а на снегу лежат прозрачные тени. С другой — уходящие за горизонт, белые сейчас поля, и вьющийся между ними говорливый, редкую зиму замерзающий ручеек.

Село было хорошо устроенным и нарядным, не было в нем приземистых полуземлянок, которые, как ни украшай, а смотрятся мрачновато; избы стояли, как одна, высокие, просторные, с резными наличниками да крылечками. А господский дом был даже двухъярусный, с гульбищем, с огромным крыльцом и узкими лестницами, огражденными хитрой работы перильцами, с расточительно большими окнами, словом, почти терем. Ну так ведь и Светынь была не обычной весью, а именно селом — местом, где князь Ростислав поселил нарочно набранных людей, бывших полоняников, или пришлых из соседних земель, или иных, оказавшихся без рода и хозяйства, обеспечил семенами, скотом, орудиями труда и прочим, что было необходимо. Устроенные таким образом, поселенцы, лично свободные, но зависимые материально, сажали жито и овощи, пасли скотину, бортничали и добывали зверя, отдавая князю установленную долю, и тем самым обеспечивали доходы его личной, а не государственной, казны.

На рубеже VIII и IХ веков такие села только начали возникать на Руси, точнее, будущей Руси, вскоре они распространились повсеместно, едва ли не вытеснив родовые поселения — веси. Князь или боярин, словом, тот, кто закладывал село, выделял необходимые средства из собственных запасов, поэтому и устраивал все по своему вкусу. Ростислав, например, ценил свет выше тепла и, по понятным причинам, терпеть не мог низких потолков. Села служили не только хозяйственными единицами, но и загородными резиденциями. Владимир Святой, кстати, Ростиславов родственник[44], до того, как стал святым, держал в одном таком селе свой гарем; где держал после, история умалчивает. Ростислав был человек попроще — он использовал Светынь в качестве охотничьего домика.

И вот сидел Ростислав в этом домике, точно мишка в малиннике, а вокруг порхали хорошенькие женщины, только тем и озабоченные, как бы ему угодить. Самая хорошенькая, конечно, Данюшка, еще Забавушка-солнышко, еще Милана, еще боярыня Потвора, Морозова жена, немолодая, но собой видная и весьма обаятельная, еще тихая женщина, которую все завали Яросветихой, красовитая, но замученная постоянными заботами о своих четырех дочках, и восхитительно солившая рыжики.

Милану Ростислав не видел несколько лет, с самой ее свадьбы, и теперь только удивлялся, до чего она переменилась. Она все так же походила на сестру, но двадцатипятилетняя Любава была утонченной, чувственной, томной, а ее младшая сестра — проще и строже. Нельзя сказать, чтобы она казалась старше своих лет — ослепительная кожа и лебединый изгиб шеи не дали бы прибавить и лишнего дня к ее двадцати; но внимательный взгляд замечал на прекрасном лице печаль и мудрость зрелой, много испытавшей женщины.