Муж беспорочный

И, поскольку Ростислав стоял, не зная, что сказать, стремянный распахнул дверь и торжественно провозгласил:

— Ратибор Нежданович и Богдана Ратиборовна из рода Еленевых!

Премиленькая…  Чуть смущенная. В богато расшитой, еленевских — червлень с желтым — цветов поневе и уютной заячьей душегреечке. На шее тонкая золотая цепочка с тремя янтарными подвесками.

Князь так и стоял, не веря теперь еще и глазам.

— Ох, матушки-Рожаницы, ну чего тут непонятного? Ратибор удочерил нашу Данюху. Сегодня. Все по обряду, как полагается. А я тому был видок. Собственноглазно. Так что она теперь боярышня Еленева. Доброму роду нет переводу. Эй, княже, ты чего, раскаменей обратно!

Легко сказать! Так сразу и не переваришь.

— Изяслави-и-ч, ау! Ну и чего ты стоишь, как полный болван?

— Стремянный! Ты забываешься! — возмутился Ростислав.

Некрас вытянулся в струнку и гаркнул:

— Виноват, исправлюсь! Как худой болван.

Ну и что с ним, таким, делать? Окоротишь — обидится, неделю будет ходить надувшись, словно дитё, лишенное законного пряника. Ростислав только махнул на него рукой и, повернувшись к воеводе, поклонился в пояс:

— Батюшка Ратибор Нежданович, дозволь сватов засылать!

* * *

Так исполнилась мечта Некраса Кузнецова. На следующий день заранее предупрежденная Богдана затворилась в дальней горнице, чтобы, как требует обычай, не слышать, о чем будут говорить сваты. В сени резвым колобком вкатился Некрас, в высокой куньей шапке и крытой алым сукном и шитой золотом шубе, ради такого случая вытребованной из казны. Из мохнатого воротника торчала рыжая борода, довершая цветосочетание, нестерпимое глазу, точно лесной пожар. Не успела сваха Милана, как должно, положить к печке рукавицы, а ослепительный сват уже затараторил:

— Шли мы по тропинке, видали лису с серебряной спинкой, лиса бежала-бежала, во двор забежала, во дворе собаки, не дошло бы до драки…  — и так далее, пока не дошел до главного. — …  А звать того молодца Ростислав, сын Изяслава, из рода он Беровых, а званием князь Белозерский.

Батюшке-то невесты все было заранее известно, а вот его старуху-ключницу, при том присутствующую, никто предупредить не удосужился. И добрая старушка, услышав такое известие, воскликнула: «Батюшки-светы!», — схватилась за сердце и начала было падать в обморок, но передумала, закричала что было мочи: «Мы согласны!» — и со всех ног помчалась звать невесту, охая и причитая по дороге. Та вышла, расправляя на ходу складки червлено-желтой поневы. На полу уже был разложен кольцом узорчатый пояс, символизирующий вечное возрождение жизни. Не отнекиваясь попусту, Богдана заявила: «Хочу — вскочу», — и переступила круг. Скакать, конечно, было бы уже тяжеловато.

Свадьбу отпраздновали пышно, как и подобает. Невеста, несмотря на выпирающий животик, была прелестна, как утренняя заря, и алое платье с жемчугами, в котором она вышла к пиршественному столу, оказалось ей очень к лицу. Жених в светло-голубом охабне, шитом серебром, тоже выглядел неплохо. Единственное, о чем можно было пожалеть — что пела на этом празднике не Богдана.

На стенах расцвели яркие факелы, девушки-подружки завели песню вечернюю, а веселее всех заливалась звонким жаворонком Забавушка:

   Не алая ленточка к стенке льнет,
   Славушка Данушку к сердцу жмет:
   — Скажикося, Данушка, кто мил во дому?
   — Мил мне милешенек батюшка в дому.
   — Это-то, Данушка, неправда твоя,
   Это, Ратиборна, не истинная!
   Скажикося, Данушка, кто мил во дому?
   — Мила мне милешенька матушка в дому.
   — Это-то, Данушка, неправда твоя,
   Это, Ратиборна, не истинная!
   Не алая ленточка к стенке льнет,
   Славушка Данушку к сердцу жмет:
   — Скажикося, Данушка, кто мил во дому?
   — Мил мне милешенек Славушка в дому!
   — Это-то, Данушка, правда твоя,
   Это-то, Данушка, истинная![140]

С этой песней молодых подвели к дверям изложницы. Здесь случилась короткая заминка, и, под хихиканье подружек, Ростислав без особого труда подхватил на руки молодую жену и перенес через порог.

Захлопнулись с грохотом двери, подружки спели прощальное:

   Молодым да сладко спати,
   Молодым да доброй ноченьки-и-и…

Послышался и стих легкий топоток.

Ростислав бережно опустил Богдану на постель, и сам присел рядом. Та подняла на мужа сияющие глаза.

— Ростиславе…  — вымолвила она второй раз в жизни.

Ростислав отчего-то смутился, погладил жену по руке, не решаясь заговорить.

— Данюша…  то есть Богдана…  ладушка моя! Если что неладно вышло…  Я тебя люблю. Больше жизни люблю, радость моя, свет мой светлый!