Муж на день

Выпив пиво, он встал, давая понять, что ему пора идти на работу.

– Подожди…

– Что? – раздраженно повел он плечами.

– Обними меня… – она попросила обнять себя, потому что… (ну, ты понимаешь) потому что больше никогда не сможет обнять его прежнего.

– Легко, – сказал он с такой изящной воздушностью, что после этих его слов последняя надежда, что скрывалась за ее страстными посылами, рухнула. Что-то оборвалось внутри, и не было никаких сил бороться. Не было сил даже встать и что-то еще предпринять. Не было уже сил и желания доставать из глубин своего тела, из самого живота, новый аргумент, который она приберегала на крайний случай. Полная прострация.

Теперь она поняла, что каждый шаг по пути расставания, когда он вел ее от машины к ресторану, был для него шагом облегчения и радости. Это было видно по его почти подпрыгивающей походке, когда он шел через зал прочь, так ни разу и не обернувшись.

– Мерзавец, – прокомментировал я, потому что надо было что-то сказать. И, может быть, потому что сам чувствовал себя в этот момент мерзавцем.

– Нет, он очень добр. По-своему, по-простому добр, – скажет она потом, – если бы его попросили довезти до больницы бездомного, он бы не задумываясь открыл дверцу машины. Я вот со вчерашнего дня сижу здесь и представляю, как он останавливается у сбитой собачки. У той самой таксы с подбитыми ногами. И предлагает довезти до больницы.

– Так вы отсюда, не сходя с этого места, звонили в нашу фирму? – уточнил я, и восхищаясь ею, и жалея одновременно.

– Да, – кивнула она, глядя куда-то в сторону, – до последнего надеялась, что он вернется и заберет меня. Бывало, он заканчивал работу очень поздно.

– А подруга?

– Подруга не смогла. У нее своя жизнь. Муж, дети…

«Надо вытаскивать ее, спасать… – подумал я с головокружительным отчаянием. – Пусть я совсем для нее чужой человек. Пусть я мужчина на час…»

– Надо выбираться отсюда, – взял я ее за руку, – надо скорее убираться вон.

– Да, уже пора, – согласилась она.

Я огляделся: как лучше спасать ее, в какую сторону вытаскивать, отступая? И куда после проигранной битвы идти, где прятаться?

Не помню, говорил ли я, но после тех горячих точек, в которых я побывал, после легкой контузии, мне иногда приходят видения, что я вновь на поле боя. Часто в снах, но порой и посредине дня стоит закрыть глаза – и воспоминания или видения налетают, словно тучи.

Вот и сейчас, после ее рассказа мне стало как-то не по себе. Заболело левое, отвечающее за воображение, полушарие мозга, затошнило в желудке. Острые ароматы кухни, стелющийся дым горящего канцерогенного масла, военные марши и мазурки без остановки от чересчур буйного боевого оркестра, набухшая от смога голова. Будто я оказался на поле брани где-нибудь на болотах в Галиции, и немец пускает газ. Плюс к тому ядовитые выделения с болот. А у нас один противогаз на двоих-троих, и мы дышим в него через раз и через храп. И уже не только противогаз, но и легкие наизнанку, и желудок вывернут, и мы, задыхаясь, харкаем кровью.

Но главное, ее торопливые слова и эта топорная полковая музыка достали до самых печенок, словно пуля или осколок после жесткой сечи. И нужно срочно вытаскивать раненых с поля боя. А нести другого, когда сам задыхаешься, когда самому не хватает кислорода, почти невозможно. Здесь без сподручной материи не обойтись.

Я спешу в гардероб, к двери, где воздух чище, где поддувает с улицы. Снимаю с вешалки и бросаю ей на плечи пальто, а свои куртку, шарф и шапку сгребаю в охапку. Натягиваю шапку на глаза, обматываю мохеровый шарф вокруг носа, словно марлевую повязку. Открываю дверь в мартовскую вьюгу. Пурга, засыпая лужи, указывала нам спасительный путь по ветру.

Но когда мы выходим, я замечаю, что она с некоторой жалостью и сомнением оглядывается на двери ресторана. Окидывает туманным взглядом место, где должна была ожидать своего мужа. Возможно, она на что-то еще надеется, на что-то мистическое.

Я же выбираюсь из ресторана с огромным облегчением. За время почти неподвижного сидения на стуле я будто перешел в разряд оловянных солдатиков. Ноги не гнутся, все тело поддается ритму барабанной дроби. Представляю, что было с ней после двух суток.

– Можно, я возьму вас под руку? – просит она виновато. – Меня немного мотает.

– Разумеется! Прошу вас! – оттопырил я локоть, и мы не спеша идем по Московскому проспекту от остановки к остановке, прочь от злосчастного ресторана в сторону загородного простора. Навстречу нам и завывающему ветру то и дело попадаются намотавшие на лица шарфы, поднявшие воротники своих длинных пальто горожане. Мохеровые и шерстяные шарфы под капюшонами смотрятся так нелепо, будто это портянки под сапогами, а сами бредущие прохожие напоминают остатки разбитой наполеоновской армии. Вечерний морозец хватает их за бока, ветер срывает шапки, щиплет женщин ледяными пальцами за теплые ляжки.