Муж в обмен на счастье

Лицо без косметики стало совсем уж несчастным. Майя даже попыталась растянуть губы в улыбке, только ничего хорошего из этого не получилось, конечно. Какая такая улыбка, если там, в глазах, совестливая тоска плещется. Лучше и не стараться, не насиловать себя, а отдаться этой тоске сполна, отпустить на волю, пусть душа отдохнет. И с мамой она зря так: встала, ушла, ничего не сказала… Она ведь и правда не виновата ни в чем. Она ж как лучше для нее хотела. Да и сама она не пожалела тогда, что к Лёне в Питер уехала. Спаслась, можно сказать… Да и все у них тогда хорошо складывалось, в первый их совместный с Лёней год. На удивление даже хорошо, если вспомнить…

…Лёня встретил ее на вокзале, мама успела ему телеграмму дать. Всю дорогу она плакала, лежа на своей верхней полке и с ужасом спрашивая себя – зачем… Внутри было пусто и гулко, и очень хотелось никуда не приезжать, а все ехать и ехать, и плакать, отвернувшись лицом к стене. И слезы были какие-то странные. Безвкусные и маетные. Наверное, такие они и бывают, когда внутри пусто. И вот уже поезд медленно идет по перрону, и мелькают лица встречающих. А вот и Лёнино лицо – радостное и немножко тревожное. В руке мокрые гвозди́ки зажаты. Дождь. В этом городе всегда дождь…

Она вышла из вагона последней. Встала против него, ответила на улыбку. Слишком счастливую, слишком смущенную. Взяла цветы, поднесла к лицу. От гвоздик остро и вкусно пахло свежестью, холодным дождем и Лёниной радостью. Да, радость имеет свой, особенный запах. Чистый, волнующий и немного дрожащий. Всегда чувствуешь, когда человек тебе рад. Просто так рад, и все. Лёня был рад…

– Привет. Хорошо, что ты приехала. Пойдем скорее – промокнешь. Знаешь, здесь дождь особенный такой, за минуту промокнуть можно. К нему привыкать нужно. Пойдем…

Он говорил так, будто ничего странного в этом ее приезде не было. Будто так и должно быть. Будто она просто из отпуска вернулась. Домой. А он встречает ее на вокзале. Почему-то вдруг вздохнулось легко и свободно. Так вздыхается после долгого плача – это душа на место возвращается. Поплакала, мол, и будет. Показалось даже, что она и впрямь ехала – к нему… Не от горя своего бежала-спасалась, а именно к нему и ехала, к Лёне Гофману. К чужому, по сути, человеку. Вот кто он ей? Одноклассник? И что с того, что одноклассник? Она в школе даже в его сторону не смотрела. Она в одну только смотрела сторону. В Димкину. Нет, чувствовала, конечно, Лёнин на себе внимательный взгляд и письма его потом с удивлением читала, но чтоб вот так – сесть на поезд и приехать… Чистой воды авантюра.

Комнатка, которую снимал Лёня, оказалась полуподвальной, сырой и холодной. Бывшая дворницкая. Половина маленького окошка выходила во двор-колодец, закатанный в неровный асфальт – ни деревца, ни травинки. Непривычно, конечно, но ничего. Зато дом выходил красивым фасадом на Невский. Выйдешь – душа дрожит. Лёня сразу потащил Майку по городу гулять. Напоил чаем с дороги – и вперед. Вернулись поздним уже вечером уставшие, сели ужинать, Лёня бутылку вина открыл, тост за ее приезд произнес. Она выпила глоток – сразу глаза слипаться начали. Устала. От всего устала. Одно только желание и было – бухнуться куда-нибудь и спать, спать…

– Май, я за ширмой тебе постелю. На диванчике. Я тут ширму хозяйскую раскопал, раритетная вещь, между прочим. Старинная. Погоди, сейчас покажу…

Так она оказалась за ширмой. Целых две недели за этой ширмой-гармошечкой прожила, ни о чем не заботясь. Не вспоминая. Не думая. Не терзаясь. Вставала поздним уже утром, слонялась по комнате, впервые в жизни ощущая на вкус прелесть женского безделья. Душа оживала, возвращалась по-хозяйски на свое законное место. Раненая, конечно, но ничего. Если заболит вдруг – лекарство вот оно, под рукой. Стоит лишь одеться потеплее, взять зонтик и выйти на эту красивую людную улицу, Невский проспект, пройтись по его мостам, потом на набережную, постоять у парапета, подышать холодной и вкусной влагой, вобрать в себя немножко торжества гордой красоты этого странного города… Он каждый день был разным, этот город. Он принял ее в себя, обласкал, успокоил. Наверное, он счастливых не любит. А таких, как она, любит. В лучших своих чувствах униженных и оскорбленных.

К вечеру приходил из университета Лёня. Майя готовила немудреный ужин, и они опять куда-то шли. О любви своей, в письмах писаной, Лёня не заговорил ни разу – Майя ему за это благодарна была. Потом, правда, странно стало: чего это он молчит-то? Может, ей уже уезжать пора? А что, погостила и будет. Она даже решилась как-нибудь спросить его об этом, но события вдруг начали разворачиваться в такой бешеной круговерти, что не до вопросов стало. Однажды утром она проснулась от настойчивого стука в дверь…

– Майя?! Дубровкина? А ты как…

Лёнина мама разглядывала ее так, будто она была привидением, нагло завернувшимся в халат сына и лохматым спросонья. Майя тоже растерялась, отступила назад, заморгала испуганно.

– Ой, прости, Маечка… Я напугала тебя, да? Я ведь прямо с поезда… Надо было мне предупредить… А где Лёня?