Мужайтесь и вооружайтесь!

Уроки отца не прошли даром. Немало Пожарский почерпнул от него. Что-то принял, а что-то — нет. Заметный след в его возмужании оставило чтение книг, доставшихся от деда, Федора Немого, упражнения в ратном деле, заведенные в княжеских семьях, общение с матерью, священниками, поместными крестьянами, дворовыми и служилыми людьми, а потом и с кремлевскими сидельцами, на которых он, юный стряпчий с платьем, поначалу снизу вверх глядел, и лишь став царским стольником, обрел себя истинного. Но отец так и остался его первым учителем. Вот почему, возглавив нижегородское ополчение, Пожарский велел вынести на его густо красный стяг строки Писания о человеке с мечом в руке и его образ. Вот почему, не считаясь со временем и самочувствием, он поспешил в Спасо-Евфимиев монастырь. Знал, верил, что обретет здесь новые силы, душой укрепится. И ведь обрел. И укрепился. Права матушка: путь сюда не дальше дороги.

На прощанье Пожарский к могильной плите, будто к родительской груди, припал, поцеловал ее трижды, перекрестился и тотчас поскакал в сторону Ростова.

И случилось чудо. Мир вокруг преобразился. Жарынь сменилась ровным сухим теплом. Медовое солнце погнало прозрачные облака против ветра. К дороге, чередуясь, подступали то поля с колосьями пшеницы, туго набитыми золотым зерном, то покосы, испятнанные копнами сена, то заросшие бурьяном пустоши с заводями голубого цикория и желтой пижмы.

Поспешая из Ярославля в Спасо-Евфимиев монастырь, Пожарский воспринимал окружающее как что-то перепутанное, стертое, постороннее. А тут вспомнил, что у крестьян август — самое хлопотливое время: коси, паши, сей, жни, горох защипывай, лен на лугах расстилай, запасы на год вперед делай. Не зря говорится: у зимы рот велик. А еще говорится: яровой сею — по сторонам гляжу; ржаной сею, шапка с головы свалится — не подниму.

Не успел Пожарский про сев подумать, как впереди показалась пашня. С берестяными лукошками на груди шагали по ней босые мужики, мерными взмахами перед собой семена разбрасывая. На отрядец князя они и внимания не обратили. Сразу видно: рожь сеют.

А у Пожарского впереди свой сев, своя пашня, свое красное солнце. Как бы хотел он сейчас с этими мужиками местами поменяться, да не всем выпало кормильцами и поильцами народа русского быть. Без ратаев, которые бы с мечом в руке его землю, веру и мирную жизнь защищали, тоже не обойтись. У каждого в этой жизни своя доля, свое место, свой долг. Ну а коли так, Бог в помощь вам, люди добрые, трудитесь и будьте надежны: нижегородское ополчение все сделает, чтобы от иноземных полчищ и своих изменников Московское государство очистить, Смуту избыть…

В Ростов Великий Пожарский прибыл заметно осунувшийся, серый от дорожной пыли, до крайности утомленный, но, прочитав в глазах Минина и Хованского тревогу напополам с радостью, буднично осведомился:

— Не опоздал?

— Да нет вроде, — сбитый с толку, откликнулся Иван Хованский. — Шесть дней с твоего отъезда еще не прошло, — и вдруг засмеялся: — Ну и горазд ты ребячиться, Дмитрий Михайлович! Лучше о себе скажи.

— А что говорить? Цел, как видишь, на своих ногах покуда и с головой дружу. Вы-то с Кузьмой чем порадуете?

— Да и у нас вроде худых известий для тебя нет, — подобрался, как для доклада, Хованский. — Бродячая литва с воровскими казаками Белоозеро было захватила, но Григорий Образцов их сходу оттуда выбил и воеводой твоим в крепости сел. Вовремя ты его туда послал. Как в воду глядел.

— Дальше?!

— В Ярославль из Сибири дружина Василея Тыркова подошла, на Денежный двор встала, копеечную деньгу в четыре станицы бьет. Похоже, этот Тырков дельный человек. Да и Романчуков с Федоровым расторопность свою показали. С ними Кузьма Миныч связь держит. Скажи, Кузьма!

— Так и есть, — подтвердил Минин и добавил: — Опять же Роман Балахна одыбался. Следом за нами рвется.

— Хорошие вести хорошо и слушать, — потеплел лицом Пожарский. — А как дела под Москвой?

— Ивашка Заруцкий к своей панье Маринке и ее лжецаренку в Коломну сбежал! — с подъемом сообщил Хованский. — С собой он больше двух тысяч войска увел, обоз, пушечные наряды. Причем, заметь, в тот самый день, как мы из Ярославля к Москве выступили. На Пармена и Прохора [71].

— Ну и чему тут особо радоваться? — остудил его Пожарский. — Среди этих двух тысяч не все же за Ивана Заруцкого держатся. Или забыл присловие, что на Прохора да на Пармена не затевай никакой мены?

— А тут не мена, Дмитрий Михайлович, тут размежевание. После того как ротмистр Хмелевский Заруцкого в сговоре с гетманом Ходкевичем перед князем Трубецким обличил, мудрено спутать, на чьей стороне Ивашка. Значит, казаки и атаманы, что с ним ушли, такие же воры, как и он сам. Я так понимаю. Ведь могли же они к отряду Михайлы Дмитриева и Федора Левашова пристать, так не пристали!

— Да я с тобой не спорю, Иван Андреевич. Я слепоте казаков печалюсь, тому, что слишком многие голову в междоусобицах потеряли, сами себя в пропасть толкают. Ну, а как отнесся к бегству Заруцкого князь Трубецкой?