Мужайтесь и вооружайтесь!

Этот смешок и помог князю, с мысли на мысль переключившись, приступ черной немочи превозмочь. С прежней стойкостью он продолжал отражать удары, а на ответные сил почти не осталось. За него их теперь наносил казак в шапке с зеленым куском холста, пришитого сзади. Лицо его, синеглазое, выдубленное солнцем и ветром, с выцветшей бородой и озорным оскалом, было не знакомо Пожарскому, зато одежда и прочие приметы говорили о том, что это один из ратников сибирской дружины Василея Тыркова. Но самое удивительное, что в руках у него была не сабля или сулица, а меч Пожарского, и орудовал он им довольно ловко и уверенно.

Второй приступ черной немочи помог князю превозмочь грянувший с новой силой клич:

— Даешь!.. Сергиев!.. Пожарский!.. Наши!!!

Пожарский догадался: наши — это пять сотен дворянской конницы, отправленной вчера в подмогу Дмитрию Трубецкому, а может быть, и добровольники из его таборов. Ну, наконец-то! У Ходкевича свежих сил не осталось. Самое время его вспять обратить.

— Коня! — велел Пожарский.

Казак с зеленым накухтарником на шапке тотчас изловил рысака, волочившего за собой по земле мертвого рейтара, и, освободив его от обузы, поспешил к Пожарскому.

Накал боя переместился к Крымскому броду. Теперь поляки и их наемники напролом не лезли. Тревожно вскидывая головы, они спешили сомкнуть ряды, чтобы сдерживать напор ополченцев.

— Как звать тебя, ратай? — принимая коня, спросил у казака Пожарский.

— Тренька Вершинин я, — откликнулся тот. — От воеводы Тыркова с вестью. А ты тута, в поле. Ну и я сюда.

— Весть-то какая?

— А что вылазку ляхов навозле Кремля мы, не мешкав, отбили. И княжич Федор жив-здоров, чего и тебе желает. Вот поди-ка и все.

— Добрая весть. У меня для Тыркова не хуже. Сейчас Ходкевича погоним. Да ты это и сам видишь, Тренька. Скачи к своим. Вместе веселей биться. А за меч благодарствую. Вот тебе за него шестопер. Владей!

Они обменялись оружием.

Вершинин бросился ловить коня, на этот раз для себя самого, а Пожарский вскинулся на рысака — и замер. Через Москву-реку переправлялись не только дворянские сотни Андрея Совина и Ивана Чепчугова, но и сотни казаков из подмосковных таборов. Как выяснилось позже, Трубецкой приказал им стоять на месте: у Пожарского-де и у самого сил от гетмана отбиться хватит, однако атаманы Филат Межаков, Афанасий Коломна, Дружина Романов и Марко Козлов на его приказ плюнули:

— От твоей распри с Пожарским пагуба Московскому государству и его ратным людям становится. Уймись, пока не поздно, Дмитрий Тимофеевич, или сам на себя пеняй!

Далеко за полдень войско Ходкевича, напоминающее теперь одноголового, изрядно потрепанного, но все еще опасного змея, тяжело развернулось и, оставляя широкий кровавый след, стало уползать за Крымский брод и дальше — к Поклонной горе. Но Пожарский знал: это лишь первая часть одоления. Главное испытание впереди. Враг не разбит, а лишь отброшен и поколеблен. Но и то хорошо, что боевое крещение он сам, его ополчение и его сыновья прошли с честью.

Господень День — воскресенье

В ту ночь Пожарский спал урывками, вполглаза, то и дело подхватывался, чтобы проверить караулы. Боль в руках и ногах, натруженных сечей, заметно поутихла, но душа все еще блуждала по Девичьему полю. Она то рождалась и умирала, то ликовала и плакала, то гордилась или устыжалась.

Зато Минин спал крепко и умиротворенно, как спят праведники. Пробудившись, доверительно прошептал:

— А я, княже, ныне Агафона Огуменника видел. Вот как тебя.

— Где? — спросонья полюбопытствовал Пожарский.

— За Крымским бродом. Он туда с кочергой ходил. Очень уж она на твой меч похожа.

— Скажешь тоже, — растерялся князь.

По природе своей Минин человек строгих правил, к выдумкам не склонен, а тут вдруг раззадорился. И ведь ловко сообразил. Вчерашнее сражение с войском Ходкевича на день памяти святого мученика Агафоника [91]пришлось. А у простого люда на него свое поверие есть. Будто именно в этот день выходит из лесу леший и раскидывает на гумнах сложенный в снопы хлеб. Ничего-то он, злыдень, о ту пору не боится, только кочерги да тулупа, вывернутого наизнанку, да Божьего круга, мелом очерченного. Вот и стали поселяне на день Агафона Огуменника против лешего в дозоры, вооружась железной клюкой, ходить. Чем плохо? Снопы целы, домашние сыты, вокруг мир и спокойствие.

Выходит, Минин Ходкевича с лешим сравнил, а Пожарского с поселянином в вывороченном тулупе и с боевой кочергой в руке. Ай да Кузьма! Умеет к месту иносказательное словцо ввернуть.

— Что еще веселенького скажешь? — сел на лавке Пожарский.

— А то и скажу, — посерьезнел Минин. — Вчера у нас была суббота-потягота, делу почин, а ныне воскресенье — Господень день. Для всех христиан оно — свято. Для Ходкевича тоже. Да и не полезет он к нам после вчерашнего. Ему сперва одыбаться надо. На это день, не меньше уйдет. А мы тем временем о павших позаботимся. Они тоже, как Спаситель наш, смертью смерть попрали. Не дадим расклевать их черным воронам.