Мужайтесь и вооружайтесь!

— Ой, Вася, не к добру это, — не удержала молчания впечатлительная Павла. — Ты уж не пугай меня сразу-то, голубчик. Нешто все до единого безглазые?!

— Я же сказал: сон это. И не плохой к тому же.

— Ну, ежели не плохой, тогда ладно. Тогда говори дальше.

— И вдруг это толпище расступилось, — не заставил себя упрашивать Тырков. — И вышел вперед обыкновенный с виду радник. Ну вот как дьяк наш Нечай Федоров, к примеру, только голосом погуще, пораскатней. «Доколе, — речет, — по чужому наущению мы будем сами себе глаза выкалывать? Доколе будем жить жизнью, которая хуже смерти? А ну, отчизники, становись со мною в скорые полки! Вынайте, братья, глаза из ножен! Будем вычищать от своих и чужих воров Русскую землю!» На кого взор ни кинет, у тех мертвые глазницы враз зрячими делаются. И на меня поглядел.

— На тебя-то зачем? Ты ж не слепой.

— Можно и с глазами быть, да ничего не видеть. Не в том дело, Павлуша.

— Тогда в чем?

— А в том, что нынче наутро гонец нашим воеводам грамоту из Ярославля примчал. Вот она, в собственном виде, — Тырков погладил берестянку с упрятанными в нее листами. — Тут слова владыки нашего Гермогена черным по белому писаны: мужайтесь и вооружайтесь! От них нижегородцы во главе с князем Димитрием Пожарским сердцами зажглись, новое ополчение против ляхов и кремлевских перевертней собрали. А его содержать надо, войско-то. Ну и просят у Сибири помощи. Давеча я эту грамотку атаманам в казачьей избе зачитал. Хочешь, и тебе для полного представления оглашу?

— Огласи, Василей Фомич, огласи, — не поднимая на него глаз, молвила Павла. — Я ведь по стезе буквенного учения не горазда. Но едва ты вошел и эту коробушку на стол положил, сразу поняла, что ничего хорошего от тебя не услышу. Все-то тебе на месте не сидится! Не навоевался еще? — и всхлипнула с какой-то детской беспомощностью.

— Вот те на! — махом раздвинув разделявшую их посуду, заключил ее руки в свои медвежьи лапищи Тырков. — Успокойся, дуреха! Лишнего себе не выдумывай. Мне ведь что велено? Обоз с серебром для денежной чеканки собрать и сопроводить его с прочей казной до Ярославля. Только и всего.

— Ой ли? — выстрелила в него недоверчивым взглядом Павла. — Так я тебе и поверила! Кто привык выше ветра голову носить, тот нигде не поостережется. Чует мое сердце, Ярославлем дело не кончится. А вдруг дальше на Москву с нижегородцами идти потянет? Я ж тебя знаю.

— Ну вот, опять ты за свое, Павлуша. Туда не ходи, то не делай. Умные люди говорят: дорогу к избе не приставишь. А я — человек службы. Такая уж мне доля выпала — жизнь дорогою мерить. Наперед сказать, куда она выведет, все равно что себя по рукам и ногам повязать. Нельзя мне это, ну никак нельзя.

— Можно, Васильюшка, можно. Ты ведь не обозный голова, чтобы в заурядной упряжке к Ярославлю идти. Свое в обозах ты сполна отходил. Пусть другие с твое походят! Али у тебя на Сибири больших дел нет? Сам рассказывал, сколько их у тебя накопилось.

— Ты это к чему клонишь? — посуровел голосом Тырков. — Чтобы я в сторонку отошел, копье в землю воткнул, как любила советовать твоя покойная матушка Улита, а заместо этого раскрыл книгу Евангелие и ничем другим больше не занимался?! Ну уж нет, Павла Мамлеевна. Христа любить — не только молитвы во имя его творить, а надо — так и мечом за Божию правду опоясаться. Все другие дела до времени и отложить не грех.

— То-то ты меня, Вася, с разу на раз и откладываешь. До того бородой оброс, что никого вокруг не слышишь, себя только.

— А ты — себя… Ведь хорошо сидели. Так нет, надо с чистой беседы на полтора разговора [10] свернуть! Я тебе про одно толкую, а ты совсем про другое заладила…

— …матушку мою покойную, будто внасмех, вспомнил, — не могла уже остановиться Павла. — Она-то чем тебе дорогу пересекла?

— Ну, ты и крапива, — покачал головой Тырков. — И что у баб за обычай — так все разом запутать, что потом на спокойную голову год не распутать. Ну да ничего, который Бог замочит, тот и высушит.

— А Бог тут при чем?.. И кого это он мочить должен? Меня, что ли?

«На такие вопросы лучше не отвечать, — мысленно посоветовал себе Тырков. — Пусть сама с собой вздорится. Глядишь, пыл из нее и выйдет».

— Отмолчаться решил? — не унималась Павла.

— Да нет, — принял он смиренный вид. — Показалось, будто меж нами тихий ангел пролетел. Ты не заметила?

На крыльце и впрямь сделалось тихо — так тихо, что оба они вдруг услышали гудение шмеля, нацелившегося на пирог с медовым верхом, шепот ветерка, собственное дыхание.

Не успели Тырковы осознать особую значимость этой тишины, как вразнобой грянули бубенчики и колокольцы. Будто тройка резвых коней влетела на Устюжскую улицу и остановилась, как вкопанная, у их подворья. На самом-то деле выездной тройки у Тыркова нет, вот и подвесил он к обвершку тесовых ворот шелковый шнур с кистью и набором колокольцев в черед с бубенцами. Их ему подарил староста Ямской слободы. Стоит за шнур дернуть — они и запляшут, оглашая округу беспорядочным перезвоном.

Переглянулись Василей с Павлой. В заобеденный час в гости ходить не принято. Неужто стряслось что-то?