Мужчина мечты. Как массовая культура создавала образ идеального мужчины

В истории и мифологии есть множество сюжетов, в которых неистовые женщины представляют серьезную угрозу общественному порядку. В классической мифологии мы встречаем менад, «безумствующих», спутниц Диониса и Бахуса, которые в бешенстве растерзали Орфея. Наряженные в оленьи шкуры, разгоряченные вином, потрясающие тирсами (длинными посохами, увитыми плющом, с сосновой шишкой на конце) – стоило им начать развлекаться, и никому уже было не под силу их контролировать. В семнадцатом веке женщин принято было считать более распутными, чем мужчины, потому что их страстями управляла сама природа, они были неподвластны разуму[98]. В девятнадцатом веке мысль о том, что женщинами управляет скорее природа, чем цивилизованное мышление, очень привлекала физиологов. Однако в первую очередь они возились с концепцией женской природы, чтобы подогнать ее под классовые предубеждения. Они пытались доказать, что женщины – по крайней мере приличные представительницы среднего класса – в сердце своем чисты, и в отличие от мужчин физические страсти ими не управляют[99]. Женщины из низших классов считались более «телесными», чем представительницы среднего класса (то есть имели более тесную связь со своей животной природой). Такая точка зрения помогала мужчинам объяснять, почему приличные мужчины со средним достатком и даже богачи обращаются к проституткам. Некоторые даже считали социальный класс «проституток» необходимым злом, которое помогает мужчинам проживать свою похоть с определенной группой женщин, не бросая при этом тень на добродетельность «приличных» женщин[100].

Эта викторианская иллюзия бесстрастности приличных леди господствовала вопреки огромному количеству доказательств обратного и дорого стоила самим почтенным дамам[101]. Всех женщин, вне зависимости от классовой принадлежности, принято было делить на две категории: «приличные» и «падшие». Право мужчин судить об этом, сосуществовавшее с обязанностью женщин придерживаться ограничений целомудрия, – одно из проявлений двойных стандартов сексуальной морали, что существуют по сей день. Давая волю страсти, любая женщина шла на серьезный риск, вовсе не обязательно связанный с нежелательной беременностью[102]. Социальная цена, которую приходилось платить за статус «неженственной», «свободной», «падшей», всегда была высока. Потеря репутации вела к риску подвергнуться худшему из возможных видов эксплуатации мужчинами: женщина, которую считали ничего не стоящей, становилась легкой добычей.

Неженственными могли посчитать любые страстные чувства. Даже писать о них было опасно. Шарлотта Бронте чувствовала себя обязанной извиняться за то, что ее сестра Эмили изобразила «ярко выраженные страсти, отвратительную разнузданность и бурные чувства» жителей северной Англии в своей книге «Грозовой перевал» (Wutherung Heights)[103]. Казалось непристойным уже то, что спокойная, хорошо воспитанная девушка создала образ Хитклиффа. Шарлотта объясняла: Эмили была наивной провинциальной девочкой, которая привыкла к грубым мужчинам, живущим среди вересковых пустошей, и именно из-за этого у героев ее произведений появились «извращенные страсти и страстные извращения». Впрочем, собственные страсти Шарлотте тоже не всегда удавалось скрывать: любовь к (женатому) учителю французского, профессору Константину Хегеру, с которым она жила и работала в Брюсселе в 1840-х, разрушительно повлияла на ее жизнь и не раз еще всплывала в ее романах[104].

Иногда женщины принимали идею о том, что они скромны и бесстрастны, – это позволяло производить впечатление чистоты и невинности, избегать цензуры, добиваться мужской защиты[105]. В мире, где власть не распределена поровну между полами, всегда полезно иметь защитника. И для женщины невероятно рискованно было показаться знающей, опытной или сексуально заинтересованной. Но также тяжело женщинам было выражать свои желания – и даже просто признавать их существование.

Мари Стоупс верно растолковывала «молодым мужьям»: социальное обусловливание блокирует желание[106]. Поняв это, проще разобраться с болезненным вопросом привлекательности явно насильственных сцен в художественной литературе: той же сцены из «Шейха» Э.М. Халл, которую мы уже обсуждали в первой главе. Халл пишет, как тело Дианы «пульсировало от осознанного понимания, которое ее ужасало»[107]. Даже в состоянии сексуального возбуждения она чувствует: чтобы защитить себя, нужно прятать собственные желания[108]. Избыток чувств героини вызван сильным, желанным героем – и это освобождает ее от ответственности, оправдывает то, что иначе интерпретировалось бы как ее собственные рискованные, преступные или неосознаваемые сексуальные стремления. И крайне важно, что это «изнасилование» происходит в выдуманном мире, где женщина, которая его и выдумала, контролирует обоих героев и весь ход повествования.