Мужчины любят грешниц

– Здравствуйте, Артем Юрьич! – сказала она торжественно. – Есть новости!

– Новости?

– Есть свидетель!

– Свидетель?

– Да. Сосед Кирюша, божий человек. Оказывается, он все видел.

– Что он видел?

– Кирюша видел, как она стояла на перилах, ваша жена.

– Но если он видел… С ним можно поговорить?

– Нельзя, он умер.

Я опешил:

– Что значит умер? Когда?

– Сразу, как увидел, через два дня. Он был калечка, больной. Он, как увидел, очень напугался, и с ним сразу сделался припадок.

– А откуда вы знаете, что он видел?

– Ну так как же! Мамаша его, Зоя Ивановна, и сказала. Она у меня тут, хотите, приезжайте и сами поговорите. Она вам все и расскажет. Он был как посланник божий, правда, не жилец.

Она шумно вздохнула – словно застонали, складываясь, мехи большого органа.

Смысл последней фразы от меня ускользнул, но я не стал переспрашивать.

История «калечки» Кирюши была вполне сюрреалистична. Мальчик страдал эпилепсией. Он не посещал школу, отставал в развитии, лепил коробочки из бумаги для развлечения и часами смотрел в окно. Вернее, не мальчик, а молодой человек. Было ему двадцать два года. И с самого детства такой, одного не оставишь. Мать его, Зоя Ивановна, приятная улыбчивая женщина, рассказывала без горечи, спокойно. Была она медсестрой и знала, что Кирюша не жилец. Такие долго здесь не задерживаются. Слава богу, спокойный был, мягкий, ласковый, как котенок. Младшая сестренка Ириша помогала смотреть за Кирюшей.

– Дети у меня хорошие получились, – говорила Зоя Ивановна, – только Кирюшенька слабый был, и главврач санатория, куда я его устраивала чуть не каждый год, говорил, что он не жилец. Они все думали, что мне облегчение выйдет, что я с ним намучилась, врагу не пожелаешь, а я, поверите, даже не думала ни о чем таком. Бегу, бывало, домой, тогда сотовые телефоны были редкость, а у нас и обычного не имелось – в случае чего, Иришка от соседки звонила, – беспокоюсь, ног под собой не чую, не знаю, что там и как, а у самой тепло разливается в душе! Сейчас увижу детей, все у нас хорошо, вкусненького по дороге куплю, Кирюшенька зефир любил! И злобы не держала ни на кого, не жаловалась, не просила ни о чем…

Мы пили чай. Тарасовна, важная, торжественная, хозяйкой восседала во главе стола, разливала чай, многозначительно взглядывала на меня – слушай, мол, и запоминай. На усах ее поблескивала испарина.

Я слушал неторопливый, издалека, рассказ Зои Ивановны и удивлялся себе – я так погрузился в ее негромкий, удивительно спокойный голос, что нетерпение, трепавшее меня последнее время, отступило, мне не хотелось ее понукать. Я преисполнился терпения, молча слушал и рассматривал ее. Круглое лицо, седые волосы, по-детски круглые и наивные глаза. В ее рассказе не было надрыва, горечи, слез, она все приняла, поняла и примирилась. Не озлобилась. Кирюша остался один… там, но ненадолго. «Все там будем». Сказала она это с улыбкой, легко, и было видно, что говорит не просто так, а глубоко в это верит. И у Иришки все хорошо – непьющий муж, двое деток. Кирюша и Кристинка.

Такие женщины на моем жизненном пути еще не попадались. Полное отсутствие эгоизма, доброжелательность, готовность принять участие и успокоить. Интересно, есть ли у нее муж, подумал я. О муже она не сказала ни слова, и я подумал, что она одинока. Я не мог представить себе мужчину ей под стать. Конечно, одинока. Такие всегда одиноки, безгрешные. Мужчинам нужны грешницы.

– А в тот день, двадцать седьмого августа, как сейчас помню – пятница, я телевизор смотрела, программа «Старое кино» только-только началась. Кирюша у окна сидел, не любил телевизор. И вдруг он стал кричать, я и не поняла сначала. Бросилась к нему, а он тычет рукой в окно и кричит: «Сейчас упадет! Мама! Спаси!» Смотрю – батюшки-светы! В соседнем доме на балконе как раз против нас на перилах стоит женщина, волосы развеваются. И никого больше. Макаровна сказала, что вы думаете, будто ее кто толкнул. Нет, она была там одна! Я видела! А Кирюша кричит-надрывается, потом с кресла сполз, на пол упал, припадок начался. Тут мне не до нее стало. Потом только узнала, что случилось. А Кирюша умер через два дня, в воскресенье вечером. Тяжело отходил, метался и кричал, бедный: «Мама, спаси ее!» – хватал меня за руки.

Я знала, что было следствие, во дворе соседи говорили, еще подумала, может, надо к следователю, а потом думаю, да кто меня слушать-то станет, и не до того было. Похороны, поминки… А позавчера Тарасовна звонит и спрашивает, правда ли, что Кирюша тогда что-то видел. Ей соседи вроде бы сказали. А я возьми да расскажи все как было. Мучает меня совесть – может, если бы я крикнула, она бы не кинулась, жива бы осталась, но куда ж кричать было – Кирюша бьется, лицо разбил, кровищи полно, у меня из головы все вон. Уж так он, бедный, за нее переживал да убивался!

Она молчит. Молчим и мы. Потом Тарасовна кашляет басом и многозначительно говорит:

– Вишь, как оно бывает. Судьба. Увидел и пошел следом, позвала она его. И одна она там была. Сама, значит, никто не принуждал. По своей воле.

Что тут скажешь? Сама – звучит как приговор. Мне.