Мужчины не ее жизни

А миссис Вон тем временем из-за громкости звука и бьющих по ушам басов не слышала призывов Эдуардо о помощи. Несчастный зависший садовник, вдыхая ядовитый выхлоп «линкольна», сгущавшийся в плотных и казавшихся лишенными воздуха плетениях веток, решил уже, что этот куст бирючины станет его могилой, что Эдуардо Гомес падет жертвой похоти другого человека и его, так сказать, «отвергнутой женщины» из пословицы[10]. Умирающий садовник в полной мере чувствовал иронию своего положения: в проклятой бирючине он оказался из-за разорванных порнографических рисунков, изображающих его нанимательницу. Если бы в «линкольне» не кончился бензин, то садовник мог бы стать первой в Саутгемптоне жертвой порнографии, но, несомненно, не последней, думал Эдуардо, задыхаясь в ядовитых парах автомобильного выхлопа. В его отравленный разум пришло такое соображение: подобной смерти заслуживает Тед Коул, а не невинный садовник.

С точки зрения миссис Вон, садовник не был так уж невинен. Она слышала, как он крикнул: «Беги!» Предупредив Теда, садовник предал ее! Если бы несчастный, болтающийся вниз головой человек держал рот на замке, то Тед не получил бы фору в несколько важных секунд. Как выяснилось, Тед припустил во всю мочь еще до того, как «линкольн» появился на Джин-лейн. Миссис Вон была уверена, что уложила бы Теда с такой же легкостью, с какой она уложила дорожный знак на углу Южной Мейн-стрит. Теду удалось уйти только из-за предательства ее собственного садовника!

И вот, когда в «линкольне» кончился бензин, миссис Вон, выйдя из машины (сначала захлопнув дверь, а потом снова раскрыв ее, чтобы выключить орущее радио), первым делом услышала слабые призывы Эдуардо о помощи, и сердце ее тут же ожесточилось к нему. Камушки ее дворика захрустели у нее под подошвами, и тут она увидела этого предателя, который висел, запутавшись ногой в зарослях бирючины. Еще больше миссис Вон возбудилась, увидев, что Эдуардо еще не убрал эти паскудные рисунки. Помимо всего прочего, в ее ненависти к садовнику имелся совершенно иррациональный аспект: он наверняка видел ее наготу на этих рисунках. (Да и как он мог не увидеть ее.) А потому она ненавидела Эдуардо Гомеса так же, как ненавидела Эдди О'Хару, который тоже видел ее таким вот образом… выставленной напоказ.

— Пожалуйста, мадам, — умоляющим голосом обратился к ней садовник. — Если бы вы подняли лестницу и я смог бы ухватиться за нее, то, может, мне удалось бы спуститься отсюда.

— Ты! — закричала на него миссис Вон.

Она ухватила горсть камушков и швырнула их в заросли. Садовник закрыл глаза, но бирючина была такой густой, что ни один камушек не попал в него.

— Ты его предупредил! Ты подлый карлик! — завопила миссис Вон.

Она бросила еще одну горсть камней, которые тоже не принесли садовнику никакого вреда. Тот факт, что ей не удавалось никак отыграться на беспомощном, висящем вниз головой садовнике, еще больше вывел ее из себя.

— Ты предал меня! — закричала она.

— Если бы вы убили его, то попали бы в тюрьму, — попытался вразумить ее Эдуардо.

Но она уже шагала прочь от него, и, даже вися вверх тормашками, он видел, что она направляется к дому. Ее маленькие целенаправленные шаги… ее плотно сбитые маленькие ягодицы. Она еще не успела дойти до двери, а он уже знал, что она с треском захлопнет ее за собой. Эдуардо давно уже представлял себе, как это случится; она была вспыльчивой женщиной, чемпионом по хлопанью дверями — словно громкий хлопок как-то компенсировал ей собственную миниатюрность. Садовник боялся маленьких женщин, он всегда думал, что их гнев непропорционален их размерам. Его собственная жена была крупной и утешительно мягкой, и ее добродушие сочеталось с щедрым, незлобивым нравом.

— Убери этот хлам! И убирайся! Это твой последний день здесь! — кричала миссис Вон садовнику Эдуардо, который висел совершенно неподвижно, словно недоумение парализовало его. — Ты уволен! — добавила она.

— Но я не могу спуститься! — тихо отозвался он, зная даже прежде, чем начал говорить, что она, не дослушав его, захлопнет дверь.

Несмотря на растянутую мышцу брюшины, Эдуардо нашел в себе силы преодолеть боль; ему явно помогало чувство попранной справедливости, потому что ему удалось еще раз сделать гимнастический присед из положения вниз головой и удержаться в этой мучительной позе достаточно долго, чтобы расшнуровать ботинок. Теперь его нога была свободна. Он полетел головой вниз в самую гущу зарослей, пытаясь двигать ногами и руками, и (к собственному облегчению) приземлился среди корней на все четыре точки опоры; из кустов он выполз во дворик, выплевывая изо рта веточки и листья.