Мужчины, рожденные в январе

Метрах в пятидесяти от балка, возле приземистого белого здания детского садика, по куче желтого песка степенно расхаживает ворон. Он озабоченно крутит продолговатой головой, По-хозяйски надменно и деловито каркает, бьет клювом песок, оставляя неглубокие дырочки; в розовом воздухе холодная чернота его оперения слегка отдает нежной сиреневостью. Что тревожит птицу и что она ищет в это чистое утро?

— Ишь, дуромол какой, — смеется бригадир.

— На нашего Иванпетю похож.

— Он мне вчера говорил, что готов просить отпуск и поехать снова строить где-нибудь ледник.

— Заработок понравился?

— Да не только…

Немного помолчали, прислушиваясь к непривычному в утренней тишине крику ворона.

— Веры во мне нет, а без веры страшно жить, — неожиданно с тревогой говорит Семен. — Я тебя хочу спросить, ты только не разбалтывай…

— Да не, могила…

— Как думаешь, пойдет за меня какая-нибудь? Не стар я по ихним понятиям? Ты ж спец в этом деле…

— Пойдет, — уверенно рубит Колька. — Тебе нужна мягкосердечная женщина. Ты-то мужик еще ничего — физиономистый.

Мятников улыбается, неожиданно вспомнив о Зое.

— Я как будто душу в чистом ручье вымыл, — неожиданно говорит Колька.

Солнце оторвалось от земли, солнцу предстоит долгий путь по небу.

«Чего я намолол! — с горечью думает Семен. — Никого мне ни теперь, ни потом не нужно. Если лебеди…»

Как чист и свеж воздух! Вот такими ранними утрами выходил он, Семен, из дома, шел коротким путем через рощицу, где пахло грибами, сырой травой и прелой листвой, шел мимо запруды, над которой истомленно синело облачко, шел к кузнице, возле которой усатый кузнец Никитыч сидел на пеньке и курил, поджидая Семена.

— Начнем люд поднимать? — говорит кузнец.

— Начнем, — отвечает Семен.

Никитыч старательно затаптывает окурок, проходит в кузницу, раздувает горн, достает щипцами из угля светящийся кусок железа; бросает его на наковальню, возле которой стоит Семен с тяжелым молотом в руках.

Вечером он идет к запруде и издали в сизости сумерек у кустов орешника видит хрупкий девичий силуэт.

— Устал? — шепчет она, и большие влажные глаза ее ласково блестят.

— Нет, совсем нет, — отвечает он, действительно не чувствуя недавней тяжести в мышцах.

Семен находит ее губы и не может оторваться от них, не может оторваться от ее пропитанного дневным зноем тела, пахнущего полем, где она работает. Тело ее на удивление хрупкое, вовсе не деревенское, и этим еще более дорогое ему.

В каждом утре витает ее светлая улыбка, чистое дыхание и ласковый шепот:

— Ты устал?

Утекло время, и утечет вот это утро, но не бесследно утекла его молодость, как не бесследным будет и это утро.

Мятников встает и, весело подмигнув, говорит:

— Пойдем, хоть часок покимарим. Север, как больных собак трава, вылечивает людей.

Солнце все выше — и выше, солнцу предстоит долгий, бесконечный путь над землей.

Эти светлые дни

К источнику шли медленно, походкой праздных, беспечных людей. Лобов открыл тугую дверь бассейна и пропустил вперед Ирину. Впрочем, бассейн — слишком громко сказано, это был квадратный сарай из потемневших от паров источника досок на тарелочке голубого озерка.

— Как здесь ужасно жарко! — притворно капризно воскликнула девушка. — Это прямо ад в раю.

Лобов торопливо, с незабытой армейской проворностью, разделся, прошел по настилу из предбанника к воде и окунулся по грудь. Его будто бросили в огонь, тело, подобно губке, стало набухать, наполняться сырым, зудящим жаром, этот жар ударил в голову, и на лбу выступила испарина, холодящая лоб, как компресс, а в висках застучало. Лобов почувствовал свое сердце, и стук его, как стук метронома, был поразительно чист и гулок.

Ирина задержалась в дверном проеме и с тихой, по-детски светящейся сопричастностью улыбкой смотрела на Лобова.

Нельзя шевелиться, иначе тело вновь охватит зудящее пламя и сердце, как торопливый путник, застучит в висках. Он говорил девушке глазами, что ему хорошо, и приглашал ее. Лобов полулежит в воде, упираясь пальцами ног в зыбкий, горячий, с белыми камнями известняка песок; тело кажется каким-то маленьким, необычно белым, вроде бы заспиртованным.

— А я боюсь, — выдыхает стыдливо она.

Он не может понять, чего она боится: его или жары. Он поднимается на настил, садится так, чтобы задуваемая ветром прохлада доставала лицо.

— Ладно, — = говорит Ирина. — Только я совсем чуть-чуть окунусь.

Она сбрасывает на скамью халат, проходит по настилу к самому мелкому месту в источнике, теперь уже сбоку от Лобова, нагибается и плавными, поглаживающими движениями руки начинает разгонять сине-зеленую, ослизлую пену водорослей.

Он помогает ей, и руки их иногда встречаются. В голубизне воды белые ладони похожи на двух резвящихся рыбок.

Она опускается в воду, как бы обрекая себя на адские муки, с перехваченным от огненной воды дыханием, зажмурив крепко-накрепко глаза. Лицо ее тут же покрывается розовыми, нездоровыми пятнами. Не прошло и трех минут, как она уже поднялась на настил, и, слегка пошатываясь, будто шла по палубе, поддерживаемая Лобовым, направилась в предбанник.