Мужчины: тираны и подкаблучники

Однако смысл анекдота не в киллерах, а в запоздавшем клиенте. По исторической логике вещей им, как установлено следствием, оказался Иван-дурак.

Раньше в России любили придурков. Придурки были украшением жизни. Они заворачивали в глубину, под покров государственности, в пучину негласного сопротивления. Иван-дурак – наполовину дурак, наполовину прикидывающийся дураком, придурочный, сладкий герой – раскрепощал мозги своим неординарным поведением. Он жил вопреки заведенному порядку. Порядок был, по всеобщему мнению, плохим порядком. Он противоречил чему-то существенному.

Но придурок в конце концов не справился со своей миссией. Он оказался слишком созерцательным, восточным героем. Действительность подмяла его под себя. На место Ивана-дурака в 1990-е годы пришли бандиты. С диким мясом загулявшей энергии. С динамитом. Проститутки высоко оценили бандитов:

– Вот это настоящий мужчина: бандит! – с уважением замечали они.

Да и честной народ пришел в восторг от бандитского профессионализма.

– Они все так тонко рассчитали! – с мазохистским подъемом говорила мне чудом уцелевшая свидетельница бандитского взрыва на московском кладбище.

Мода на бандитов была не просто модой, а составной частью мечты вырвать с корнем из себя Ивана-дурака, самому стать боссом боссов хотя бы в реальности анекдота. Жить сильной жизнью. Шампанское, риск, погоня – всегда в цене. И чтобы тебя боялись. И чтобы за твоим негромким словом стояла человеческая жизнь.

Романтизация, героизация бандитов – вечно творимая легенда культовых фильмов. Бандит не ждет милости от природы. Его «одушевление» как подкорковая рекомпенсация страха закономерно в разных культурах. Но если в Америке Бонни и Клайд – прорыв пуританской морали, то в России бандиты стали маяками новой жизни.

Это были опознаваемые символы ее конкретной неопознанности. В бандитизме Россия ударилась об историческое дно. Страна обнажилась, сбросив старое маскарадное тряпье. Голая Россия – без инородцев, идеологий, штанов – незабываемое зрелище. Она прикрывала свой срам пуленепробиваемым жилетом. С бандитских разборок начинается российское рыцарство. Национальное по форме, сильно задержавшееся по срокам. Но виновник отставания уже замочен. Бандит, составляя свой кодекс чести, творил отечественную нравственность с азов.

Его поведение определилось суммой разновекторных «понятий», как в случае с обеспокоившимся киллером. Совершился суворовский переход с дикого Востока на дикий Запад огородами, минуя первоисточники цивилизации. У нас всегда был не столбовой, потомственный, а личный, мучительный симулякр евпропеизации. Через умение повязать галстук и справить правильный костюм проходили партийные карьеристы, отесываясь в медленном ритме. Жизнь коротка – они не успели. Не успели и бандиты при всех их высоких оборотах. Однако бандитские деньги вросли в дело, превратив бандита в собственника.

Бандит, по природе своей, показной экстраверт. Он дал детям блестящее образование, отправил любоваться площадью Святого Марка в Венеции. На рукотворном римско-византийском стыке, пред ясным взором Спасителя они угадывают пугливые души своих соплеменников. Бандитские дети с вправленными мозгами возвращаются из дальних краев под сильным впечатлением.

Два рыцаря стоят в подъезде, ждут клиента…

Будь я поляком…

Русско-польский диалог – бесполезная страсть, как сама жизнь, если вспомнить Сартра, и в этой страсти невольно примешь участие, хотя бы по принципу принадлежности к живому.

Есть несколько уровней диалога. Всякий раз они смешиваются, как в постмодернистском романе, и в конце ясно виден тупик. Поскольку тупик – источник раздражения, знак безнадежности, лучше всего было бы помолчать. По крайней мере лет пятьдесят или сто. Но раз уж я начал…

Начну с того, чего нет. Нет общего дискурса. Система понятийности разнится кардинально. Возьмем идеальную пару. Поляк ведет диалог на картезианском уровне логических категорий, чувствительно относясь к проблеме противоречия, с отчетливым представлением о своих интересах. Русский рассуждает на основе общей витальности, интегрирующей противоречие как элемент «живой жизни», снимающей вообще вопрос об интересах во имя надмирного смысла. Польская точка зрения русскому кажется узкой и неприятно прагматичной.

Соответственно русская точка зрения оказывается для польского сознания неряшливо расплывчатой и подозрительно «тотальной».

Речь идет о двух разных типах культуры и цивилизации, которые тем более взаимоотчуждены, что находятся по соседству. Дело усложняется еще и тем, что Россия не имеет гомогенного типа культуры, отчего о русском сознании говорить можно только с большой натяжкой.