Мужчины

А можно ли с достаточным правом утверждать, что мы — не козлы? Какие доказательства своей некозлиности мы готовы привести нашим подругам и женам? Кто в глубине души не обзывал себя козлом? Не казнил себя за козлиную принадлежность? Козлиное самосознание есть в каждом из нас. В этом корень вопроса. Козел хочет всех других видеть козлами. Иначе ему обидно.

Есть ли какой-нибудь достойный выход из создавшейся ситуации?

Мы — народ-богоносец, любящий шаманские заклинания. Мы должны собраться всем миром, молодежь и милиционеры, коммунисты-пенсионеры и новые русские, и запеть:

Мы — не козлы.
Козлы — не мы.

Это нужно повторять до бесконечности, под соответствующее музыкальное оформление, в стиле рэп. Или под там-там. Тише и громче, быстро и медленно, задумчиво и бездумно, но, главное, чтобы всем было весело:

Мы — не козлы.
Козлы — не мы.

Тогда все будет в полном порядке.

Между кроватью и диваном

Чехов остается до сих пор одним из самых темных писателей русской литературы. Его тайна в том, что он всех устраивал.

Он устраивал красных и белых, модернистов и консерваторов, атеистов и церковников, моралистов и циников. Больше того, Чехова охотно принимают два традиционно непримиримых течения русской мысли: западники и славянофилы. В этом отношении Чехов поистине уникален.

Не потому ли, что он гибкий, как ветка ивы? Нет, он не гибкий. Совсем он негибкий.

Даже в самые жесткие сталинские времена тексты Чехова не попадали в литературный ГУЛАГ, в котором перебывали и «Бесы» Достоевского, и религиозные трактаты Толстого и Гоголя, и эротические стихи Пушкина. Строжайшие теоретики социалистического реализма предлагали Чехова в качестве образцового писателя, гордились им как врагом мещанства и другом Горького.

В то же время многие диссиденты послесталинской эпохи ссылались на Чехова как на учителя жизни, писателя, помогшего осознать им весь ужас, всю ложь советской власти и дать им силы в нелегкой борьбе с режимом.

Если отступить назад, в дореволюционный период, то и там видно гармоническое приятие Чехова различными литературными партиями.

Философ Лев Шестов приветствовал Чехова как певца отчаяния и — что было весьма великодушно для этого разоблачителя ложных ценностей — не подозревал его в моральной лжи, в чем подозревал, например, Достоевского. На Чехова ласково смотрели Мережковский и Розанов, и даже крайние течения русского авангарда, вроде футуризма, не очень стремились «сбрасывать его с парохода современности».

Балуют Чехова и за границей: много и рано стали переводить повсюду, на десятки языков, восхищаются стилем, лаконичностью, импрессионизмом, ненужными (вроде бы, а на самом деле нужными) подробностями — кто чем. Ставят высоко, наряду с самыми великими. В чеховских драмах находят зачатки театра абсурда. По Чехову учили русский язык несметные поколения славистов.

В общем, всеобщий любимец.

Писатели моего поколения его тоже приветствуют.

А не так давно ценители ненормативной лексики и циничных высказываний были очарованы Чеховым, когда в «Литературном обозрении» были опубликованы «эротические» чеховские письма, до сих пор не публиковавшиеся (все-таки был и у Чехова свой маленький эротический ГУЛАГ). В этих письмах Чехов выступает как знаток и любитель сексуальной жизни, хвастается своими похождениями в Японии и на Цейлоне, сообщает подробности или просто-напросто рассуждает о том, как трудно заниматься любовью на диване — на кровати куда удобнее.

И когда я прочел это замечательное рассуждение о кровати и диване, написанное легко, иронично, с привкусом цинизма, я подумал о том, почему Чехов велик.

Потому что он говорит правду. Действительно, как он пишет, «тараканить» женщину на кровати удобнее, чем на диване, который то слишком мягок, то слишком узок, в общем одни проблемы.

Сообщение это не несет особенно новой информации. О преимуществах кровати перед диваном знает любой славянофил и западник, о них знают как во Франции, так и в Аргентине, и с Чеховым все готовы согласиться.

Но одно дело согласиться, а другое — подметить и написать самому. Не хватает ни стиля, ни просто таланта. Другим же писателям жаль на это время. Они заняты высказыванием парадоксальных мыслей, они предпочитают утверждать, что спать с женщинами на диване удобнее, чем на кровати, и это уже совсем никому не понятный постмодернизм или еще что-нибудь более загадочное.

Они заняты, а Чехов — свободен. Он — свободный писатель. Он свободен говорить о любой банальной вещи.

Когда-то он меня удивил, рассказав кому-то в письме, что может написать рассказ о чем угодно, хотя бы о пепельнице.

И очень жаль, что он его не написал. Это был бы еще один из лучших чеховских рассказов.

Он бы, наверное, написал о том, что пепельница служит для стряхивания пепла, что она удобнее в этом смысле, чем унитаз, где плавают и никак не могут потонуть окурки.