Мужество

Лицо Коли Платта было сморщено болезненной гримасой, испуганно и совсем не тронуто разложением.

– Медлить некогда, за работу, братки! – искусственно бодрым голосом крикнул Епифанов.

Через полчаса можно было ехать. Шоферы окружили труп. Нехорошо оставлять его здесь, но кто захочет взять его на свою машину?

– Я возьму, – сказал Епифанов, бледнея, – до первой деревни. А там сдадим, пусть хоронят…

Труп привязали веревками поверх груза, чемодан и лыжи засунули в кабину. Поехали.

Что скажет Лидинька?.. Лучше бы не говорить ей… Она любила его. Первая любовь… А вдруг эта любовь вспыхнет снова, когда она узнает, что он погиб?.. И все-таки надо сказать.

Машина подпрыгивала на неровностях пути. При каждом толчке стучал о крышку кабины плохо привязанный окостеневший труп.

Епифанов сидел, помертвев от страха. Труп постукивал, ворочаясь над ним, как живой. Серая мгла клубилась вокруг в порывах ветра. Жуть… Хоть бы человеческий голос!

И вдруг – треск, толчок, звон бидонов… машина осела задом. Епифанов выскочил и по колени провалился в воду. Задние колеса были в воде, вода булькала и пузырилась.

Епифанов был почти рад, что кончилось жуткое одиночество в машине с постукиванием трупа над головой. – А ну, водолазы, принимайся! Шоферы окружили машину, безропотно влезая в воду. Епифанов включил мотор. Но колеса бестолково крутились, не двигаясь с места, взбивая воду. Трещал лед.

Стали подводить под колеса доски. Упираясь в скользкий лед, дружно толкали машину. Епифанов чувствовал, как под передними колесами дрожит и оседает лед. Страшный треск едва дошел до его сознания, когда он, в припадке отчаяния, рванул вперед машину… и вырвал ее из трещины.

Сзади кричали. В образовавшейся яме барахталось несколько человек. Их вытащили. Сушиться было некогда и негде.

Машины осторожно двинулись вперед. Шоферы то и дело вылезали, чтобы расчищать путь. Спрашивали друг друга:

– Сколько еще впереди?

– Километров полтораста…

– Доберемся?

– Надо…

Через полчаса застряла в трещине другая машина. Снова вытаскивали общими силами. Хмурились. Ругались. Не смотрели друг на друга.

– Долгонько пробираться будем.

– Проберемся…

И снова, в уже начинающихся сумерках, ехали по зыбкому льду. И снова, бледнея, одиноко маялся за рулем Епифанов, и страшнее, чем треск льда под колесами, было непрерывное, осторожное, как будто вкрадчивое постукивание трупа над головой. Сказать Лидиньке?.. Не надо… Нет, нужно… Как смотреть ей в глаза, скрывая?..

У нанайского стойбища, где предстояла ночевка, выводили машины со льда на берег, и у самого берега сели три машины.

Нанайцы помогали вытаскивать.

– Нельзя ехать, – говорили они. – Дорога нет. Ваша не могу доехать.

– Врешь, доедем! – по-шоферски, с ухарством отвечал Кильту.

И пока Епифанов с шоферами сдавали труп и устраивались на ночлег, Кильту сидел на корточках у машины, окруженной нанайцами, и объяснял им устройство мотора.

– Так доедем? – спросил у него Епифанов за ужином.

– Моя доедет, а ты? – лукаво ответил Кильту. Ранним утром выехали снова. Полынью проскочили без приключений и часа три ехали спокойно, хотя и медленно. А потом раздался сзади протяжный гудок. Епифанов ругнулся и пошел вытаскивать – завязла машина Тимки Гребня, шедшая последней.

Машина завязла не сильно, возились с нею меньше получаса, но шоферы уже не обольщали себя надеждой, что эта авария последняя. Вода выступала то тут, то там на протяжении всей реки; трещины расширялись на глазах.

– Здесь со спасательным кругом ездить надо, – острил Тимка Гребень.

– Из-подо льда не выплывешь, – отвечали ему серьезно.

В этот день девять раз вытаскивали машины и к ночи прошли всего двенадцать километров. Начался новый день – и через час подсохшие за ночь штаны и валенки были уже пропитаны ледяной водой, и каждый шофер знал, что сушиться не только негде, но и бесполезно, так как все равно придется влезать в воду.

Двадцать машин шли одна за другой. Двадцать шоферов – двадцать комсомольцев – вели машины, всем корпусом подавшись вперед, сдвинув брови, напружинив мускулы, вперив глаза в неверную дорогу, навострив слух, – в любую минуту готовые ко всему. И каждый, подавляя внутреннюю дрожь, вызванную холодом и нервным напряжением, думал: «А все-таки пробьемся. Надо».

На четвертый день этой непрерывной борьбы один из шоферов сказал:

– К черту! Я больше не могу.

Епифанов возмущенно оглянулся и увидел Тимку Гребня. Тимка качался и был желт. От мокрой одежды валил пар. В необычно блестящих глазах горела лихорадка.

Товарищи поглядели на него и ничего не сказали. Тимка сел прямо на лед и сидел, опустив пылающую голову. Он долго безучастно слушал, как пыхтят шоферы над очередной завязшей машиной. Неожиданно вскочил и бросился помогать. Епифанов оттолкнул его.

– Посиди, браток. Отдышись.

Тимка хотел возразить, но покорно сел.

Окончив дело, шоферы разошлись по машинам. И Тимка, сказавший, что больше не может, пошел тоже. Он вел машину, как и другие. От него шел пар. Иногда он на минуту прикрывал глаза, и снова они раскрывались и вглядывались в набегающую дорогу.