Мужичок Сигней и мой сосед Чухвостиков

Чухвостиков положительно затуманился. Я и забыл сказать, что он был-таки скупенек. Теперь его, по всей вероятности, мучила невозможность продать по хорошей цене те десять-пятнадцать четвертей овса, которые нужно было удержать для жеребца. Впрочем, мужичок Сигней не долго держал его в таком состоянии; задумчиво и печально съев две-три рыбки, он вдруг поднял голову и, с сожалением взглянув на Андрея Захарыча, благодушно произнес:

— Аль уж выручить тебя, барин?.. Уж одно к одному… Господа-то вы хорошие!.. Теперь Миколая Василича вызволил, уж и тебя… Нам бог пошлет… Найпаче по душе старайся… а уж там… (Сигней не договорил, что «там», но с молодецкой пренебрежительностью махнул рукой) куплю я у тебя жеребчика-то, куплю… Хорош барин-то!.. Видно, уж надо ослобонить… Завтра прибегу, посмотрю… Не горюй… Я уж вызволю, не таковский человек… Мы еще, слава богу, покамест бог грехам терпит — в силе…

Андрей Захарыч сразу просветлел и как-то изумительно обрадовался. Я даже удивился этой сильной радости. Верно, ему уж до жадности захотелось тех трех рублей за четверть овса, которые, по словам Сигнея, охотно платят на базаре.

— Бач-к-а! — послышался с хутора грубоватый, немного охрипший голос.

— Митроха-а! — откликнулся Сигней.

— Где ты?

— Подь сюда-а!

— Ты уж, Миколай Василич, дозволь малому ушицы-то похлебать, обратился ко мне Сигней, — тоже сын ведь… Грубоват хошь парень-то, а все сын…

Я, конечно, дозволил «грубоватому парню» похлебать ушицы.

Митроха имел большое сходство с отцом, но сходство это ограничивалось только одной наружностью: он был такой же низенький, такой же коренастый и щекастый, у него были такие же маленькие, прищуренные глаза и насмешливые губы… Но отцовского духа, — духа лицемерия и лжи, не было заметно в его красивых чертах. Глаза его глядели не умильно и ласково, а вдумчиво и строго, на губах играла не подобострастная улыбка, перемежаемая лукавой насмешливостью, а одна только жесткая ирония. И речь его, в противоположность речи отцовской, не изобиловала мягкими тонами. Она была груба, безыскусственна и — что мне показалось тоже странным — даже дерзка, когда обращалась к отцу или ко мне с Андреем Захарычем.

Никому не поклонившись, он сел за уху.

— Купил палицу-то? — спросил его отец.

— А то как же! За ней ездил — стало быть, купил, — нехотя ответил Митроха.

— Стальные есть? — осведомился я.

— Всякие есть. По деньгам…

— Что, говорят, в Лущеватке дьячок погорел? — полюбопытствовал Андрей Захарыч.

— А я почем знаю? Може и погорел…

Сигней сокрушительно развел руками и сладко произнес, как бы извиняясь перед нами:

— Грубоват он у меня, грубоват, господа поштенные…

— Не стать лебезить по-твоему, — буркнул Митроха.

Сигней только покачал головою и немного погодя ушел. Чухвостиков прозяб и тоже пошел в дом. Я остался докурить папироску.

— Эка отец-то у тебя добряк какой? — сказал я Митрофану.

— Добёр! — иронически ответил он, — привык в бурмистрах-то лебезить…

— Нешто он был бурмистром?

— Как же! Когда еще барские были, он пять лет ходил в бурмистрах… Так и пропадал в барских хоромах… Добёр!.. Теперь вот ему лафа-то отошла — барин сдал именье-то!.. А то, бывало, бесперечь к нему шатается — чаи распивать…

— А ты, должно, не любишь отца-то? — засмеялся я.

— Любить-то его не за что, — угрюмо ответил Митроха, — из-за него и так на миру проходу нет… Уж он всем намозолил глаза-то… Это еще, спасибо, у нас народ-то в достатке, в двориках… А то бы он покуражился!.. И то, никак, по окрестным селам должников завел… И диви бы чужие… Вот свата Гришку как околпачил!

— В земле? — спросил я.

— Вот в твоей-то. Ты ему сдал по тринадцати целковых, и чтоб десять рублей об троице… Чего еще! по нонешнему времени какая это цена… Так нет, батя-то мой и тут его принагнул… Задатку тебе Григорий четыре целковых отдал, так это уж от бати пойдет… А свату ничего!

Я просто руками развел.

— Да как же он все говорил — «вызволил, вызволил»?..

— Вызволит, как же, дожидайся!.. Таковский — чтоб вызволил…

— Ну, тебе, стало быть, не по нраву, что отец-то твой все норовит денег побольше зашибить? — спросил я Митроху.

— А что мне в ней, в деньге-то!.. Кабыть нас много — я да он… По мне, абы с миром жить в ладу… А обижать-то так тоже не приходится… Я уж к ему приставал — отдели, мол… Не отделяет!.. Я, говорит, для тебя… А мне все равно как наплевать!.. Мужик — ну, мужицкое дело и сполняй… Знай свою соху!.. А он ведь норовит все как-никак к купецкому делу пристать… батя-то!.. Лошади, теперь — барышевать ими вздумал… Страмотьё!

Митрофан сердито замолчал.

— А тоже еще в уху встревать! — вдруг необыкновенно сварливым голосом проговорил все время упорно молчавший Михайло, — кабыть без него не знают, как ее сварить-то… Учитель нашелся! — он с негодованием плюнул и принялся собирать посуду.

Я пошел к дому. До меня все еще доносились возгласы Михайлы: «Старый черт, тоже два стакана водки… Ишь, невидаль, какая!.. Ломoта его одолела… Барин какой выискался…»

При входе моем в комнаты я застал Андрея Захарыча опять за чаем.

— Эка мужичок-то важный-с! — встретил он меня.

— Кто?