Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)

Идя домой, я думала, а что если это и была та ласка, о которой он говорил: «Я только вполовину и для духа», – и которой он ласкал Лохтину? Ведь не все же относились равнодушно к нему? Наверно, его неудержимая чувственность, его больное сладострастие действовали на женщин. А если он с Лохтиной и поступал так: доведя ее до исступления, ставил на молитву? А может быть, и царицу так же? Я вспомнила жадную ненасытную страсть, прорывавшуюся во всех исступленных ласках Лохтиной, – такою может быть только всегда подогреваемая и никогда не удовлетворяемая страсть. Но узнать это никогда не узнаешь наверно, а догадок и предположений можно создать тысячи. Во всяком случае, так просто все, что касается нелепого, кошмарного влияния Р. на Вырубову и царицу, в руках которых, в сущности говоря, сосредоточено правление, объяснено быть не может, и к каким хитростям, к каким чудовищным уверткам прибегает он – это, может быть, узнается много позже, когда никого из них не будет в живых.

Глава VII. 1915. Старческое «окормление» [30]

На этот раз народу у Р. не было. За столом у кипящего самовара, который, кажется, вообще не сходит со стола Р., сидела размякшая Акулина Никитишна в своем сером платье сестры милосердия: она работает в царском госпитале, а рядом с нею приютилась Муня, с кротким обожанием смотревшая на Р., притиснувшего меня в угол дивана. Позвонили. Муня пошла отворять. «Кто пришел?» – спросила я Р. Он досадливо поморщился: «Душка, знамо, лопни ее глаза». – «Ну не очень-то вы любезны, Гр. Еф.», – засмеялась я. «Ну ее на…, – заявил Р. – Одолели!»

В столовую вошла Муня и две дамы. Одна из них прелестная блондинка, тоненькая, как танагрская статуэтка, с нежным светлым лицом и большими голубыми глазами. В своем светло-сером костюме с шиншиля и такой же шляпе она походила на портрет Генсборо[31]. Что-то знакомое мелькнуло мне в ее лице, и я вспомнила, что в прошлом году встречала ее не раз: это была Ал. Ал. Пистелькорс – Сана, как ее звали домашние – сестра Вырубовой, жена камер-юнкера Пистелькорса – сына от первого брака Ольги Валериан. Пистелькорс, сестры Любови Валер. Головиной, бывшей теперь замужем за в<еликим> к<нязем> Павлом Александ. под именем кн<ягини> Палей.

Протянув свои маленькие руки, все унизанные кольцами, и звеня бульками браслета, Пист. повисла на шее Р., твердя своим певучим ласковым голосом: «Отец, отец, дорогой отец!» – потом, отстранясь немного, поманила свою спутницу – угловатую переспелую девицу, с ртом как у акулы и костлявыми руками: «Вот, отец, привезла тебе девочку (это звучало очень смешно, когда звенящая пушистая крошка Пист., действительно казавшаяся девочкой, называла так особу, годившуюся ей только в старые тетки). Теперь она вполне на моей ответственности, отец! – нежно пела Пист., склоняя на плечо довольно мычавшего что-то Р. голову. – Ты не поверишь, как я над ней дрожу, отпускаю ее по вечерам не иначе как в карете, а днем все время беру с собою. Обещала ее жениху хранить ее и храню». Я не позавидовала жениху.

Неизменная Дуня, в своей обычной зеленой кофте и белом платочке, внесла большую корзину ландышей. «Вот тебе цветочков, отец!» – ласкаясь, проворковала Пист., целуя Р., потом попросила его благословения, и все сели к столу. Я подошла к Муне, а около Р. с обеих сторон уселись Пист. и ее спутница – места почетные, но не очень приятные: любимая манера Р., съехав вниз на своем стуле, класть локти на живот своей соседки, иногда придавливая его и поскрипывая зубами, так и теперь он расположился на животе Пист., пренебрегши тощими прелестями ее спутницы. Началась обычная духовная беседа. Любопытное зрелище представляет Р. за чайным столом (кстати, не лишнее будет заметить, что чайная беседа является любимейшим видом хлыстовских собраний, у которых без чая не обходится ни одно радение). Сидя во главе стола, окруженный восторженно ловящими каждое его слово поклонницами, Р., чавкая, невнятно роняет перлы своих духовных наставлений, в которых по большей части ничего нельзя разобрать. Обыкновенно это фразы из писания, не связанные друг с другом, и в них вставлены его собственные размышления вроде: «солнце-то, вот оно светит, ну и радость, а кто многомнитель, тот себе враг» – «в жизни греха рай, а нет той мочи погрешить, тому нудно», или: «кто миром облепит дорожку, затемнит, а враги доспевают и казнят» и тому подобные, мало связные и понятные рассуждения, но княгини и графини с жадностью ловят эти перлы сибирской облепихи и, томно вздыхая, переглядываются, с довольным и важным видом участвуя в духовной беседе.