Мужик в царском доме. Записки о Григории Распутине (сборник)

Дорогой Распутин рассказывал: «Хиония, вдова офицера, обиделась на меня за то, что я про ее отца сказал, что он будет в аду вместе с чертями угли в печи класть. Обиделась, написала про меня разной чуши целую тетрадь и передала царю. А царь вот вчера пригласил меня и спрашивает: «Григорий! Читать эту тетрадь али нет?» Я спрашиваю: «А тебе приятно читать в житиях святых, как клеветники издевались над праведниками?» – Он говорил: «Нет, тяжело». – «Ну, как хочешь, так и делай». Папа тогда взял тетрадь, отодрал крышки, ее самое разорвал на четыре части и бросил в камин. Вот и вся подлая затея Б.

– А Феофан-то, Феофан, – продолжал Григорий, – достукался! Как он тебе тогда-то говорил, что лазутка что ли закроется, если к царям часто ходить? Ну, брат, закрылась для Феофана лазутка, закрылась навсегда. Он пришел к царице с клеветой на меня, грязью меня забросал. Да, а царица ему: уйди отсюда, а то прикажу людям вывести. Во как! Теперь ему в Петербурге места не будет, а ведь царским духовником был? Вот тебе лазутка. Больной он. Сгниет, собака, чтобы не восставал напрасно.

Незаметно приехали в Мраморный дворец. Во дворце Распутина встретили Т., Сана, его младшая дочь, и ее муж, камер-юнкер.

Т., хитренький старичок, отвел Распутина в сторону, о чем-то с ним таинственно поговорил, взял портфель и удалился.

Распутин начал беседовать с Саной. Во время беседы несколько раз целовал Сану, а муж был здесь же и как-то невинно, по-младенчески, улыбался.

Минут через десять приехала Вырубова. Сана с мужем попрощались и ушли.

В. поздоровалась и начала: «Беспокоятся очень; много врагов, много шума…»

Это она говорила про царей.

Распутин успокаивал: «Ничего, ничего; все напрасно, клевета, так она и останется клеветой».

У меня мелькнула мысль: сказать, что не клевета, а правда: вот я уже знаю Ксению, Лену, Б. и других… Но кому сказать? Вырубовой? Тогда я пропаду! Царям? Но как до них добраться? Нет, подожду, а улучу более удобный момент и открою царям глаза на Распутина! А, быть может, они лучше меня знают все и с ним грешат? Они только боятся шума. А я еще прибавлю его. Нет, не буду ничего говорить, а то тогда пропал я!..

Распутин в это время прямо-таки танцевал около Вырубовой; левою рукою он дергал свою бороду, а правою хватал за плечи, бил ладонью по бедрам, как бы желая успокоить игривую лошадь.

Вырубова покорно стояла. Он ее целовал…

Я грешно думал: «Фу, гадость! И как ее нежное, прекрасное лицо терпит эти противные жесткие щетки…»

А Вырубова терпела, и казалось, что находила даже некоторое удовольствие в этих старческих поцелуях.

Наконец Вырубова сказала: «Ну, меня ждут во дворце; надо ехать, прощай, отец святой…»

Здесь совершилось нечто сказочное, и если бы другие говорили, то я не поверил бы, а то сам видел.

Вырубова упала на землю, как простая кающаяся мужичка, дотронулась своим лбом обеих ступней Распутина, потом поднялась, трижды поцеловала «старца» в губы и несколько раз – его грязные руки…

Ушла.

Мы поехали. Григорий и говорит: «Ну, видел?»

– Видел.

– Каково?

Молчу. Что же я мог сказать по поводу того, что видел. Мысль моя прямо онемела…

– Это – Аннушка так. А цари-то, цари-то. О, если бы ты все знал; ну, ничего, коли-либо узнаешь… И все это я делаю своим телом. Прикоснусь, и сила из меня исходит. Вот, мотри, я к тебе прикоснусь, что ты почувствуешь?..

Он прикоснулся своей рукой до моего плеча и спросил: «Ну, что?»

Я ничего не почувствовал, ровно ничего, а в ответ слукавил немного: на его вопрос: «Ну, что?» протянул: «М-м-м-да-а!»

Григорий засуетился: «Вот видишь, вот видишь, голубчик; так-то и они; но ведь я к ним прикасаюсь иначе, везде, когда бываю у них… А вот Феофан хотел, чтобы я не прикасался. О, какая глупость! Да разве можно зарывать талант в землю? Разве можно?» – спрашивал он меня.

Я молчал.

– Нет, нет, николи, пусть они себе и не думают, а я своего не брошу… А Сана-то, Сана? Видел Сану? Недавно только замуж вышла. А до замужества так прямо на всех и кидалась. Вот блудный бес-то. Так я ее вылечил, теперь ничего!..

Как ее лечил Григорий, я не спросил, да и вообще я мало говорил и спрашивал, а только слушал и диву давался.

Из Петербурга, в первых числах мая, я поехал в Саратов, к Гермогену, по служебным делам.

На пути, в Москве, я с Гофштеттером[13], сотрудником «Нового Времени», заехал к редактору «Московских ведомостей» – Льву Тихомирову. Он сначала не хотел меня принимать за то, что я, защищая в январе месяце Распутина, бранил его, Тихомирова, за изобличение в газете Григория. Я по телефону указал Тихомирову, что истина требует с ним беседовать. Лев Тихомиров смягчился и принял меня. Мы долго беседовали с ним о Распутине.

Он обвинял меня, а я, как мог, оправдывался…

– Вот вас за то, что вы стоите за Распутина, очень не любят Джунковский, Тютчева, воспитательница царских детей, и сама вел. кн. Елисавета Федоровна.

– Да разве я виноват, разве у меня злая воля, что, не зная худого дела за Григорием, я защищал его.

– И теперь не знаете?