Мужики и бабы

Улов оказался добрый: когда схлынула потоком вода с берега, в длинной, облепленной ряской мотне забились широкие, как лапоть, медно-красные караси, затрепетали радужным оперением брюхатые и гладкие лини, скользкие, плотные, сизовато-зеленого отлива, точно дикие селезни; лениво извиваясь, тыкали во все стороны расплюснутыми широкими мордами сомы; и прядала, путаясь в сети, пятнистая щука длиной с оглоблю.

Набежали ребята с гиканьем, хохотом, стали хватать рыбу, греметь ведрами.

– Чувал, а Чувал? Успокой ты щуку!

– Чем?

– Вот дурень! Ахни ее по голове своей кувалдой.

– Тьфу ты, пустобрех! Прилипнет как банный лист.

– Дак у него свой молоток отстучал. Он теперь только глядя на чужие и радуется.

– Гы-гы… Мысленно.

– Эге. Воображая то есть.

Рыбой набили оба ведра, да еще несли в руках отдельно щуку и сома. Завидя такую добрую кладь, мужики стали сходиться к Якушиному шалашу, откуда заманчиво поблескивали горлышками обернутые в мокрую мешковину четвертя с водкой. Первым пожаловал к ловцам Максим Селькин:

– Я, мужики, дровец нарублю. – А сам все ощупывал карасей, мял их, чмокал губами. – Жирныя…

– А сырую съел бы? – спросил Якуша.

– Нашто?

– Ежели б вареной не дали.

– Съел бы, – покорно вздохнув, сказал Селькин.

Потом пришел Федорок Селютин в длинной, до колен, тиковой рубахе, босой. Этот заботливо оглядел и потрогал четвертя с водкой. Изрек:

– Якуша, надо мешковину смочить заново. Водка теплая.

– А может, в реку снести четвертя? – предложил Бандей.

На него зашикали:

– Ты что, в уме? Берега крутые… А ну-ка да споткнешься с четвертями?

– Можно в обход, от затона…

– А там крутит… Унесет четвертя…

– Они же не плавают!

– Говорят, бутылки океан переплывают.

– Дак то ж пустые.

– Неважно. И водку унесет.

– Куда ее унесет?

– В омут. Закрутит – и поминай как звали.

– Чтобы четвертя с водкой унесло? Ни в жисть не поверю.

– А ты знаешь, в Каменский омут Черный Барин мешок проса уронил. Слыхал, где выплыл?

– И где?

– В Оке, под Касимовом. Мешок по таблу узнали, печати то есть.

– Дак то ж под Каменкой, пропасть!

– Может быть, и здесь такая ж пропасть. Ты ж туда не лазил, в воду! А хочешь четвертя поставить.

Петька Тыран пришел в валенках. Его позвали чистить рыбу.

– Не-е, мужики… не могу. У меня обувь не соответствует.

– А водку пить она соответствует?

– Дак я ж Кольцов! – бил он себя в грудь.

Все лето по вечерам носил он валенки, а зимой часто в сапогах ходил. Его спрашивали:

– Отчего в жару валенки надеваешь, Петька?

Он отвечал:

– Валенки летом дешевле, оттого и ношу их летом.

А называл себя Кольцовым потому, что любил декламировать его стихи:

Что, дремучий лес,
Призадумался?
Думой темною
Запечалился…

– Петька, лучше спой.

– Это можно.

Тыран оборачивался к реке, расставлял ноги пошире, точно в лодке плыл, и, закидывая свою кудлатую голову, безвольно опустив руки, самозабвенно, прикрыв глаза, широко и свободно затягивал песню, знакомую всем до малого словца, до последнего вздоха:

На кленовой скамье-е, перед бледной луной,
А мы праздной порою сидели;
Солове-е-ей распевал над ея голо-во-о-о-о-ой,
Липы нежно листвою шуме-е-е-ли.

Пока мужики готовили пирушку, ребята носились возле шалашей, затевая одну проделку за другой. На отшибе подальше от реки стоял кое-как сляпанный шалаш Кузьмы Назаркина, бывшего волостного урядника, к старости сильно погрузневшего, бестолкового и неповоротливого мужика. Он сидел у своего костра и ел кашу. Чувал подполз по высокой траве и крякнул ему в спину, точно как дергач.

– Ну, черт горластый! – проворчал Кузьма. – Чего тебе надо? Пошел вон! – и бросил в траву головешку из костра.

Чувал переполз на другое место и, только Кузьма взял ложку, крякнул ему в спину еще звонче. Кузьма опять оставил кашу, вытянул головешку из костра и запустил ее в траву, взял котелок с кашей, перешел на другое место. Но только принялся за кашу, как снова за его спиной раздалось навязчивое: «Кррр-я-як».

– Кузьма Иванович! – кричали с берега мужики. – Дай каши дергачу! Не жадничай…

– Птица тожеть есть хочет.

– У нас ноне равноправия…

– Не жадничай… Это тебе не при старом режиме… Гы, гы.

Кузьма бросил наземь котелок и, переваливаясь, как старый гусь, пошлепал в шалаш.

Меж тем Федька Маклак облюбовал Кукурая; тот собирался ехать в Тиханово и запрягал в телегу такого же подслеповатого, как сам Кукурай, серого мерина. Телега от Кукураева шалаша стояла далеко, и пока Кукурай сходил в шалаш за хомутом, Маклак обернул мерина в оглоблях, поставив его мордой к телеге, задом на выход из оглоблей. Кукурай, смутно видя мерина, занес хомут над ним и опустил его прямо на круп.

Мерин выдул животом воздух, а Кукурай бодро прикрикнул на него:

– Но-о! Рассапелся!.. Проснись, ненагляднай!

Мужики, сидевшие у костра, так грохнули, что даже мерин поднял голову, а Кукурай выпустил хомут из рук.

– Андрей! – кричали ему. – Поищи у него под хвостом голову-то.

– Он ее промеж ног спрятал.