Мужские игры

А во-вторых, ее отчего-то смутил вид пластиковой бутылки из-под виски. И ничего в этой бутылке не было особенного, самая обыкновенная, только что не стеклянная, такие продаются в каждом киоске и в любом магазине. Но при виде бутылки Настя почувствовала какой-то болезненный укол, словно ее публично уличили в неприличном поступке. И никакого желания есть торт в веселой компании у нее не было.

Она тронула Короткова за локоть и шепнула:

– Юрик, ты очень хочешь остаться?

– Я есть хочу, – буркнул он.

– А можно я посижу в твоей машине, пока ты поешь, а? У меня голова разболелась, я здесь не выдержу.

Юра кинул на нее быстрый взгляд и усмехнулся.

– Опять врешь. Иди, конечно, если тебе невмоготу. Я недолго. Держи ключи.

Стараясь не привлекать к себе внимания, Настя осторожно выскользнула за дверь. На улице она огляделась и заметила неподалеку заведение под вывеской «У Смирнова». Интересно, что там такое, у этого Смирнова? Она решительно прошла мимо Юриной машины и толкнула дверь заведения.

В зале было пусто, за одним из столиков скучали два официанта в изысканных бабочках на шеях. Вообще-то они были заняты игрой в шахматы, но по их лицам было видно, что это им совершенно не интересно. При появлении посетительницы они даже головы не подняли, продолжая двигать фигуры и вяло что-то обсуждать вполголоса. Настя потянула носом, пытаясь по запаху определить, на что здесь можно рассчитывать. Пахло жареным мясом и почему-то корицей. Навалившаяся на нее в последние часы тоска вдруг прорвалась злостью и раздражением. Она подошла прямо к официантам.

– Значит, так, мальчики, – сказала Настя, не узнавая собственного звенящего металлом голоса, – большую чашку крепкого кофе и бутерброд. Навынос. В машину на улице. Потом доиграете.

Она мельком взглянула на шахматную доску. Чего тут доигрывать-то? Белым можно через два хода ставить мат, если черные пожертвуют ладью. Неужели не видят? Или они просто так фигуры двигают, чтобы руки занять? Впрочем, белые еще могут поцарапаться, если не побоятся открыть короля. Черные все равно их достанут, но уже через пять ходов, а не через два.

Она резко повернулась и вышла на улицу, не переставая удивляться собственному нахальству. Никогда она не позволяла себе такого поведения и такого хамского обращения с обслугой, считала это барством и признаком недалекого ума. Что же с ней происходит? Неужели обдумывание своего позорного бегства из отдела до такой степени выбило ее из колеи? Да еще бутылка эта непонятная…

Она забралась в машину на пассажирское место, опустила стекло, закурила. Интересно, принесут ей кофе или сочтут ее за сумасшедшую и спокойно продолжат сражаться за доской?

Из дверей кафе появился тот официант, который играл белыми. В руках у него был маленький поднос, на котором дымилась большая белая чашка. Он огляделся по сторонам, увидел машину, и на лице его проступило выражение полного недоумения. Ну конечно, подумала Настя, по моим замашкам он, наверное, решил, что я сижу не меньше чем в «шестисотом» «Мерседесе», а уж никак не в отечественном автомобильчике, да еще и не мытом. Она полезла в сумку и достала кошелек.

Официант неуверенно подошел к ней и протянул поднос в открытое окно.

– Спасибо, – сухо сказала она, – чашку потом занесу. Сколько с меня?

– Тридцать тысяч.

Это было нагло, но Настя смолчала, бросила на поднос три купюры, забрала кофе и бутерброд с осетриной. Будем считать, что это с наценкой за обслуживание на улице. Она сделала пробный глоток и поморщилась. Кофе был горячим, но невкусным и некрепким. Вот тебе, Каменская, злорадно подумала она, получай свое пойло по цене бриллиантов, будешь знать, как выпендриваться.

Откинувшись на мягкую спинку сиденья, она медленно жевала бутерброд, запивая его невкусным кофе, и думала о смутившей ее бутылке из-под виски. Бутылка как бутылка. Светлые части рисунка на этикетке закрашены простым карандашом. У некоторых людей есть такая привычка: в задумчивости или во время разговора штриховать рисунки, причем любые, и на этикетках спичечных коробков, и в газетах или журналах, и на календарях. Короче, что под руку попадется. Конечно, люди, использующие для этого этикетки на бутылках, встречаются куда реже, но Настя была уверена, что видела такого человека. И это не давало ей покоя. Штриховать этикетку могли либо сам Баглюк, либо тот, с кем он пил в промежутке между посещением Петровки и аварией. Но с журналистом она никогда не бывала в одной компании, более того, вообще не была с ним знакома, стало быть, если у него и была манера водить карандашом по рисункам, то видеть это Настя никак не могла. А она видела. Могла бы поклясться, что видела. Но где? Кто это был? Память отказывалась подчиняться, а настроение портилось все сильнее. Она не пыталась себя обманывать и потому знала: если вместо того, чтобы вспомнить, она расстраивается, это означает, что память хочет спрятать в своих глубинах что-то очень неприятное. Подсознание не выпускает на свет божий эту информацию, потому что она опасна. Убийственна. Или просто неудобоварима и тягостна.