Мужской день

К моим родителям дядя Юзя относился как к младшим. Ведь они поженились в то время, когда у него уже были взрослые дети. И точно, сын дяди Юзи Шурик был почти ровесником моего папы. Шурик тоже иногда приезжал, привозил от тети Гали, как правило, воблу, которую называл «тарань». В отличие от своего папы Шурик не приглашал нас в театры, иногда не приходил ночевать, заставляя маму волноваться, часто бывал небрит и помят. Брюки носил неглаженые. Рубашку на животе забывал застегивать. Но характер у него был тоже веселый. Выпив пива и закусив воблой, он усаживал моего папу напротив себя и говорил:

– Сима, давай споем!

И сам затягивал, отбивая такт рукой:

Вы слышите, грохочет барабан!
Солдат, прощайся с ней, прощайся с ней!
Уходит взвод в туман, туман, туман...
А прошлое ясней, ясней, ясней!

Мы поднялись пешком на шестой этаж – ехать на лифте дядя Юзя почему-то не захотел – вошли в квартиру... Я не знал, что будет дальше, какие меры воспитания еще придумал дядя Юзя. Но он вдруг достал свой желтый чемоданчик и молча стал складывать туда бритвенные принадлежности.

– Ты что? – изумился я. – Уже уезжаешь? А мама разве знает?

– Ага, – кивнул он. – Уезжаю. Мама не знает. Так уж получилось. Очень короткая командировка. На один день. Не хотел говорить твоим... Я же обещал их сводить в театр.

Дядя Юзя был таким грустным, что я сам чуть не заплакал.

– А ты не можешь остаться? – тихо сказал я.

– Нет, – коротко сказал дядя Юзя и пошел к двери. Потом присел на дорожку и сказал мне напоследок: – Не расстраивайся. Все будет хорошо.

...Совершенно не помню, как произошла моя последняя встреча с дядей Юзей. Сегодня весь наш харьковский клан живет в Израиле. Там они, наверное, осваивают местное производство, сельское хозяйство и жилищно-коммунальный сектор.

Адреса их у меня теперь нет. И у мамы тоже.

А жаль. Благодаря дяде Юзе и его взрослым сыновьям я понял простую вещь – человек живет не только во времени. Но и в пространстве. Вернее, должен жить. Где-то должны быть «родные и близкие покойного», которым можно позвонить и к которым можно приехать с желтым командировочным чемоданчиком. Где-то должно быть твое продолжение. Похожее и непохожее.

Ну ладно, буду зато сам распространяться вширь и вдаль. У меня ведь тоже есть дети. И брат. Так что все еще впереди.

* * *

Надо ли говорить о том, что, как только дядя Юзя уехал, его идея сразу получила неожиданное воплощение? Через маму к нашим соседкам, от соседок к другим соседкам, короче, дня через два ко мне подошли Колупаев с Суреном и сказали:

– Ты чего, Лева? Решил стадион без нас строить? Смотри, потом не обижайся...

Я совершенно остолбенел. Так дядя Юзя доказал мне силу произнесенного слова. В эту силу я, признаться, совершенно

не верил. А зря. Ибо от одного его слова произошли такие последствия, какие я даже и представить себе не мог.

Но это все будет происходить уже в другом рассказе.

А этот, про дядю Юзю, уже кончился.

ДЕРЕВО

Я стоял у дерева и бросал в него ножички. То есть ножичек у меня был один. Это так называлось – бросать ножички. Дерево было одно, и я был один. Никто не вышел гулять. В такую жару. Все сидели дома и пили холодный компот.

«Ну конечно, – думал я, – как играть, так все бегут, а тренироваться никого нет. Тренироваться же надо». И я тренировался. Были тогда такие фильмы, где очень точно бросают ножички. Просто чудеса какие-то – бамс, и нет человека. Дерево стояло и смотрело мне в глаза. Но я этого не замечал. Передо мной был враг.

Ножик у меня был плохой. Кухонный. С деревянной ручкой. Я выпросил его у мамы.

Это было бы странно, но только не для нас с мамой. Просить пришлось три дня, начиная с четверга. Мама плакала, стучала меня книжкой по голове, жаловалась папе, но я просил и просил. Я хотел научиться бросать. Стрелять же учиться нельзя. А ножички бросать можно. Это уже настоящая тренировка. Я просил перед сном, наутро, после школы и перед обедом. Папа молчал. Он знал, что если будет молчать, то, возможно, они меня победят. Как только он открывал рот, чтобы сказать что-нибудь за или против моего желания, тут же у них там все нарушалось. Мама кричала на папу: «Помолчи, пожалуйста!»

Я трындел три дня, что мне нужно всего полчаса, что тренировка это важное дело. Что я пока не хожу ни в какую секцию и должен вообще ну хоть как-то тренироваться. На третий день мама завыла волком (волчицей) и стала выкидывать ножи из шкафчика.

– Этот? Этот? Этот? – кричала она драматическим голосом.

Я молчал.

Папа выбрал самый легкий, самый не острый, самодельный – маленький с деревянной ручкой – и с сомнением посмотрел на меня.

– А если не попадешь? – строго спросил он.

– Отстань! – крикнул я и начал зашнуровывать ботинки.

Это целое дело – плохо зашнуруешь, потом будешь мучаться в самый неподходящий момент.

Первый раз я бросил ножичек и чуть не заплакал.

– Дали! – чуть не плакал я. – Тоже мне, дали. Тоже мне, добренькие. Дали! Разрешили! Сами бросайте таким барахлом...