Мужской день

...Я стоял на трамвайной остановке и... нет, я не плакал. Просто мне было холодно и противно, как бывает, когда внезапно заболеешь гриппом.

Колупаев пытался как мог утешать меня.

– Лева! – говорил Колупаев тихо и убедительно. – Это же такое место! Это гиблое место! Гнилое! Здесь нормальные пацаны вообще не гуляют. Здесь одни шелепихинские, твари, понимаешь... Шелепихинские, – страстно шептал мне в ухо Колупаев, – они же не люди. Для них человеческая жизнь – копейка. Они же нас ненавидят, пресненских пацанов! Они, твари, людей похищают! И буквы «ПП» на спине вырезают. «ПП» – значит «Помни Пресню». В это кино, если хочешь знать, вообще ходить нельзя! Я сюда, между прочим, вообще в последний раз хожу!

– Ну и не ходи! А я буду... – вдруг упрямо и твердо сказал я Колупаеву каким-то сухим голосом.

Он удивленно посмотрел на меня и без слов сел в трамвай.

Еще никогда в жизни мы не ссорились.

Дело же было в том, что я совершенно не представлял, что скажу папе. Ну и, разумеется, маме.

Если бы у меня оставалась ну хоть какая-то мелочь, можно было бы, в конце концов, что-то наврать, что-то придумать – ну, скажем, что фильм был двухсерийный, билеты почему-то дорогие, как на взрослый сеанс, ну пришлось заплатить за Колупаева, и так далее...

Это была почти правда, которую говорить всегда намного легче.

Но говорить родителям настоящую правду мне почему-то совсем не хотелось.

Нет, с одной стороны это было бы так прекрасно – пожаловаться, облегчить душу, ярко и полновесно описать это зверское нападение, эту подлую выходку, а в конце добавить:

– Я, кстати, знаю. Это шелепихинские. Они на спине вырезают два «П»: «Помни Пресню»... Мне ребята говорили.

И папа сразу побежит в милицию, а на место происшествия пришлют розыскную собаку. Ну или хотя бы одного милиционера с пистолетом. Он будет ходить по парку и спрашивать меня скупо:

– Этот? Этот?

А я буду отрицательно качать головой.

А потом вдруг мы встретим «этого» (не в нейлоновой рубашке, а того, красивого и подлого), и милиционер спросит меня:

– Этот?

Я посмотрю ему прямо в глаза и скажу тихо:

– Нет, не этот...

И пройду мимо.

* * *

Вот с такими интересными мыслями и богатыми переживаниями я дошел непосредственно до своего подъезда и вдруг понял, что ничего родителям рассказывать не буду. Потому что в таком случае они уже никогда меня с Колупаевым, а тем более одного, не отпустят.

У меня оставалось буквально несколько секунд, я все осознал, все представил себе хорошо и ясно (как всегда все хорошо и ясно представляет себе человек, у которого осталось несколько секунд), нажал на звонок, а потом крикнул почти с порога:

– Пап, а я за хлебом не пойду!

– Почему это? – опешила мама.

– Я деньги потерял. Целый рубль. Сразу.

Я выпалил эти слова на одном дыхании, и мне мгновенно стало легче.

Не буду повторять все то, что было мне высказано тогда. Родительский консилиум продолжался около часа. Мама была смертельно возмущена. Папа молчал и внимательно смотрел на меня. Он, видимо, чувствовал, что здесь что-то не так. Перехожу сразу к принятым мерам и сделанным выводам.

Я лишался карманных денег на два следующих воскресенья. Отныне рубль навсегда превращался в пятьдесят копеек, и с этим расточительством (мама в этот момент гневно взглянула на папу), будет навсегда покончено. Отныне я научусь считать деньги и буду давать во всех своих тратах полный отчет. Если же только это повторится (мама гневно взглянула на меня) – о всяких там развлечениях можно будет забыть до конца учебного года, а там будем смотреть на годовые оценки.

...В следующее воскресенье, рано утром, я встал в прохладных свежих сумерках и прокрался на кухню.

Железный рубль по-прежнему лежал на столе.

Не веря своим глазам, я взял его в руку и приложил к щеке.

Этот был тот самый юбилейный рубль с Лениным. Я даже грешным делом подумал, что папа, наверное, нашел целый клад этих рублей. Или не клад, а просто чемоданчик с рублями. Прийти в магазин с карманом, набитым железными рублями, папа, конечно, не может – поэтому отдает их мне постепенно.

Но тут же прогнал от себя эту мысль как глупую и недостойную моего папы.

Рубль лежал здесь, на своем обычном месте, безо всяких причин, явных и тайных, лежал без всякой логики, без рассуждений и намеков, он просто был, как был на свете мой папа.

Я понял это раз и навсегда, и никогда больше его не спрашивал о причинах столь упорной и непонятной щедрости.

Хотя сейчас мне очень хотелось бы сделать это. Но папа, мой папа, уже не может ответить ни на один мой вопрос...

* * *

Выйдя из дома, я тут же зашагал к кинотеатру «Красная Пресня» – в полном утреннем одиночестве, безо всякого Колупаева.

Путь мой лежал вниз, по Шмитовскому проезду, через «новые дома» – дома эти стояли вокруг меня одинаковыми угрюмыми каре, и в каждом угрюмом дворике за железным заборчиком цвела угрюмая клумба.

Здесь я как-то некстати вспомнил рассказ Колупаева о том, что на могилах убитых маньяками детей вырастают обязательно синие гладиолусы неестественной величины, и от запаха этих гладиолусов (если нанюхаться их как следует) можно тоже отдать концы.