Музы дождливого парка

От них исходил свет! От этих давно забытых, чудом не уничтоженных, годами пылящихся на самом дне деревянной шкатулки безделушек исходил свет, которым когда-то щедро одаривали Савву их хозяйки. Маленькое чудо, примиряющее с несправедливостью мироустройства, дающее надежду.

— Савва, мне нужно туда. — Голос Анны шелестел опавшими листьями, но в этой кажущейся слабости слышался звон булата.

— Куда? — Он бережно сложил в шкатулку свои богатства и только потом обернулся.

Свет погас... Все, его больше не было. Анна, его еще живая жена, но уже мертвая муза, смотрела на него покрасневшими от невыплаканных слез глазами.

— Мне нужно на фронт. Я знаю. Савва, не отговаривай меня.

Он не стал отговаривать. Что может быть страшнее отслужившей свой век музы?! Пусть уходит, так будет лучше для всех. Но сначала...

— Анна, дай мне неделю, я очень тебя прошу.

...Гипс — покорный материал, с готовностью принимающий любые формы, оживающий под руками. Лучше бы мрамор, но времени нет, Анна дала ему только неделю, и нужно спешить. Мрамор подождет. Сейчас главное успеть ухватить вот этот изгиб поясницы, разворот головы, плавность линий и узнаваемость черт. И завершающим штрихом — гребень в высокой античной прическе. Все, вот она и родилась — его муза, почти неотличимая от настоящей, куда более живая.

— Савва это я? — Из-за усталости и трех ночей, проведенных без сна, голос Анны кажется незнакомым.

— Нет, Анна, это Терпсихора, моя мертвая муза.

В глазах гипсовой Терпсихоры — любовь и готовность служить своему творцу верой и правдой. А что в глазах Анны, ему уже неинтересно...

Она ушла на рассвете. Савва слышал ее легкие шаги в гостиной, но вышел, лишь когда тихо хлопнула дверь. На память от погасшей музы остался тонкий запах ее любимых духов да серебряный гребень, забытый на трюмо.

Анна погибла зимой сорок первого. Савва узнал о ее смерти задолго до того, как почтальон принес похоронку, по нежному, едва различимому сиянию, исходящему от уже воплощенной к тому времени в мраморе Терпсихоры. Мертвая муза стала чуть-чуть более живой, а Савва глубоко задумался...

*****

Верочка была не по-женски напориста. В этой ее напористости было даже что-то пикантное, заставляющее расслабиться и отдаться на милость победителю. Пусть нет любви, пусть даже взаимной симпатии нет, но барышня чертовски привлекательна и так же чертовски настойчива. А он ведь не из кремня, он нормальный мужик, со своими потребностями. Раз уж предлагают... Главное, не увлечься, не потерять бдительность. Ночь еще только начинается, ему многое предстоит сделать, наверное, даже спать не придется.

— Кто ты? — жадные губы покусывают мочку уха. — Откуда ты взялся, Арсений? — Острые коготки царапают спину. — Откуда?..

А она не так проста, как кажется. Маска легкомысленной дурочки — очень хорошее прикрытие. И ласки эти... А ласки ли?

— Арсений Гуляев. — Он перехватил тонкие запястья, отстранился, не отталкивая, но и не подпуская ближе, заглянул в совершенно трезвые, не затуманенные страстью глаза. — Меня зовут Арсений Гуляев. А кто ты?

Дымная диадема, такая же, как у Марты и у остальных наследников, нервно дернулась, поплыла, утратила четкость. Всего на мгновение, но Арсению этого хватило, Верочкино кукольное лицо сделалось настоящим. Хищница. Не такая откровенная, как Анастасия, но, возможно, гораздо более умная и опасная.

— Я Верочка. — Алых губ коснулась фальшивая улыбка, на фарфоровых щеках заиграл румянец. — Ты же знаешь.

— Знаю. — Арсений встал с кровати, потянул вслёд за собой Верочку. Тонкая бретелька соскользнула с плеча, почти полностью обнажая грудь. Наваждение, даже если оно и было, прошло. В этом доме нельзя доверять никому, даже тому, кто тебе симпатичен. Особенно тому, кто симпатичен. Ната одной лишь скупой строчкой рассеяла все иллюзии. Никому нельзя доверять...

— Гонишь? Верочка не сдавалась, льнула всем своим гибким телом, обвивала шею руками, не отпускала. — Ната умерла. — В голубых глазах блеснули слезы, почти искренние, почти настоящие. — Только она меня понимала, только она знала, какая я на самом деле.

— Я тоже знаю. — Он улыбнулся, расцепил кольцо ее рук, отошел к окну. Грим, лежащий у двери, одобрительно рыкнул. — Иди к себе, Верочка.

Наверное, ей не отказывал ни один мужчина, потому что идеальное лицо вдруг некрасиво, совсем по-детски, сморщилось, и слезы стали самыми настоящими, искренними.

Верочка сидела на кровати, вытирая слезы и поплывшую косметику краем покрывала. Вид у нее был совершенно несчастный, и Арсений начал сомневаться: а хорошая ли она охотница? Сомневался, но предпочитал оставаться у окна, на безопасном расстоянии. Утешать Верочку было опасно, женские слезы — коварное оружие.