Музыка горячей воды

— А знаешь, — сказал Монах, — это чудесно. Мир ведь еще вертится только из-за исключительных людей. Они нам как бы чудеса творят, пока мы на попках своих посиживаем.

— Ну, — подтвердила дамочка.

Они сидели, отхлебывали помаленьку. Снаружи по бульвару Голливуд туда-сюда что-то ездило. Гудело неумолчно, как прилив, как волны, почти как океан, — да там и был океан: в нем водились акулы и барракуды, медузы и осьминоги, прилипалы и киты, мягкотелые и губки, мальки и тому подобное. А тут внутри — будто отдельный аквариум.

— И я была в зале, — сказала дамочка, — когда Демпси чуть не убил Уилларда. Джек только что с краснухи был, злой, что твой изголодавшийся тигр. Никогда такого не было — ни до, ни после[12].

— Говоришь, у тебя еще месячные бывают?

— Точно, — ответила дамочка.

— А говорят, Демпси в перчатки себе цемент или гипс заливал. Говорят, в воде отмачивал, а потом застывали — потому-то он Уилларду так и надавал, — сказал Монах.

— Это, блядь, неправда, — сказала дамочка. — Я там была, я видела эти перчатки.

— По-моему, ты ненормальная, — сказал Монах.

— Про Жанну д’Арк тоже говорили, что ненормальная, — ответила дамочка.

— Ты, небось, и ее на костре видала, — сказал Монах.

— Ну да, — ответила дамочка. — Видала.

— Херня.

— Она горела. Я сама видела. Такой ужас — и так красиво.

— Что тут красивого?

— Как горела. Сначала ноги. Будто там у нее гнездо красных змей — они ей по ногам поползли наверх, а потом — как пылающий красный полог такой, а она лицо запрокинула, и горелым телом запахло, а она была еще жива, но не кричала. Губы шевелились, и молилась она, но так и не закричала.

— Херня, — повторил Монах. — Любой бы закричал.

— Нет, — ответила дамочка, — любой бы не закричал. Люди разные бывают.

— Тело есть тело, а боль есть боль, — сказал Монах.

— Ты недооцениваешь дух человеческий, — сказала дамочка.

— Ну да, — подтвердил Монах. Дама открыла сумочку.

— Вот, я тебе кой-чего покажу. — Она вытащила книжку спичек, чиркнула и раскрыла левую ладонь. Под ладонью подержала спичку — та горела, пока не погасла. Разнесся сладковатый запах горелой плоти.

— Неплохо, — сказал Монах, — но это ж не все тело.

— Неважно, — сказала дамочка. — Принцип тот же.

— Нет, — ответил Монах. — Разница все же есть.

— Фигня, — сказала дамочка. Встала и поднесла зажженную спичку к подолу своего лавандового платья. Материя была тонкая, почти прозрачная, и языки пламени облизали ей ноги, поползли к талии.

— Господи ты боже, — сказал Монах. — Ты чего делаешь?

— Доказываю принцип, — ответила дамочка. Огонь поднимался. Монах соскочил с табурета и повалил даму на пол. Он катал ее туда и сюда, бил по платью руками. Затем огонь погас. Дамочка взобралась на табурет и опять уселась. Монах сел рядом, его трясло. Подошел бармен. В чистой белой рубашке, черном жилете, с бабочкой и в синих брюках в белую полоску.

— Извини, Мод, — сказал он дамочке, — но тебе пора. На сегодня хватит.

— Ладно, Билли, — ответила она, допила, встала и вышла. А перед уходом попрощалась с чмырем в углу бара.

— Боже, — произнес Монах. — Она просто что-то с чем-то.

— Опять в Жанну д’Арк играла? — спросил бармен.

— Ч-черт, да вы же сами видели, нет?

— Нет, я с Луи вон разговаривал. — Бармен показал на чмыря в углу.

— А я думал, вы где-то наверху, за проволочки дергаете.

— За какие проволочки?

— Проволочки скелета.

— Какого скелета? — спросил бармен.

— Да ладно вам, — сказал Монах, — хватит мне тут вешать.

— Вы о чем это?

— Нас скелет обслуживал. И даже с Мод танцевал.

— Я тут весь вечер работаю, мужик, — сказал бармен.

— Я сказал, хватит мне вешать!

— Ничего я вам не вешаю, — ответил бармен. Повернулся к чмырю в углу. — Эй, Луи, ты тут скелета видал?

— Скелета? — ответил Луи. — Че ты мелешь?

— Скажи этому человеку, что я за стойкой весь вечер простоял, — сказал бармен.

— Билли весь вечер, мужик. И никаких скелетов мы не видали.

— Дайте мне тогда еще скотча со льдом, — сказал Монах. — И я пошел отсюда.

Бармен принес скотча со льдом. Монах выпил и пошел оттуда.

Мир отвратителен

Я ехал по Сансету как-то поздно вечером, остановился у светофора и на автобусной остановке увидел эту крашеную рыжую с грубым и загубленным лицом — напудренным, накрашенным, оно говорило: «Вот что с нами делает жизнь». Я представил ее пьяной — орет через всю комнату на какого-нибудь мужика — и порадовался, что этот мужик — не я. Она увидела, что я на нее смотрю, помахала:

— Эй, подбросишь?

— Ладно, — ответил я, и она перебежала две полосы, чтобы сесть ко мне.

Мы поехали, она чуть заголила ногу. Неплохо. Я рулил, ничего ей не говоря.

— Я хочу на Альварадо, — сказала она.

Я так и думал. Там они все и собираются. От перекрестка с Восьмой и дальше в барах за парком и за углами — до самых подножий холмов. Я в этих барах много лет просидел — знал, что почем. Девушкам по большинству просто хотелось выпить, где-то отдохнуть. В этих темных барах они и на вид вроде ничего. Подъехали к Альварадо.

— Можно пятьдесят центов? — попросила она. Я достал два квортера.

— За это, — сказал я, — тебя хотя бы помацать надо.

Она рассмеялась:

— Валяй.