Музыка и тишина

Итак, когда Фредриксборг вознесся во всем своем великолепии, каждая его поверхность излучала дополнительное золотое сияние. Стены отливали багрянцем маков и белизной лилий. Золоченые монограммы пылали над дверными проемами, окнами и арками. Что же до статуй, то послы Италии, Франции и Испании в один голос объявили, что никогда не видели такого фантастического нагромождения фигур, а посланник Его Английского Величества (привыкший к серым каменным коридорам Уайтхолла ^{89}) признался в частной беседе, что, когда он проходит мимо них, ему всякий раз приходится прикрывать глаза рукой.

Каждая статуя казалась драгоценностью. Когда лучи солнца ласкали лазурную голубизну, изумрудную зелень, топазовую желтизну и рубиновый багрянец, они сияли ослепительным светом — как того и хотел Король, — свидетельствующим о тайных возможностях Дании, о которых прежде никто не догадывался. Никто не мог сказать определенно, что возвещали эти «возможности», пока один проницательный посланник из Франции, наконец, не заявил: «Что исходит от этих губ — и даже от этих ягодиц, — так это звук грубого смеха».

Сейчас Король садится в лодку и гребет к середине озера, откуда внимательно разглядывает свое видение.

Годы ушли на его завершение. Ханс Стенвинкель умер, и дело продолжил его сын Ханс Младший — человек вздорный и тщеславный. Маково-красную кирпичную кладку приходится постоянно подкрашивать, дабы одержать верх над завистливыми зимами, которые предпочитают видеть ее поблекшей до естественного цвета.

Кристиан опускает весла и пристально смотрит на огромный замок. Он по-прежнему величествен. Его отражение в воде по-прежнему поражает своими размерами. Его северное крещендо по-прежнему волнует Короля. Однако что-то изменилось с тех давних дней, когда Кристиан мечтал о нем, строил планы: он больше не знает, зачемему Фредриксборг.

Король напоминает себе, что замок был одним видением в другом — в видении Дании, высоко державшей свою древнюю голову, коронованную золотом. Но как согласуется теперь замок с этим идеалом?

У Короля начинается приступ морской болезни. В ветре, волнующем воды озера, ему чудится запах смерти.

В ту ночь под завывания северного ветра и стук дождя Король работает допоздна. Он пытается восстановить душевное равновесие, отвечая на давно полученные письма. Среди них и письмо Мартина Мёллера, в котором тот молит Короля Кристиана спасти людей долины Исфосс от ужасов голодной зимы. Он вновь останавливается на фразе «Вы показали нам видения того, что могло быть», и она наводит его на размышления о том, как труды мужчины, даже если ему известно, сколь горестным может быть итог, воспламеняют его упрямой, беспричинной радостью, словно мужчины — это мальчики, совершенствующие мастерство каллиграфии, словно мужчины — это лесные олени, поднимающие рога при первом веянии весны. Он улыбается тому, что написал Мёллер, затем порывисто берет перо и (по-прежнему прекрасным почерком) начинает:

Дорогой Герр Мёллер,

о, если бы я мог вернуть тот день, когда я встретил мою Мышку-Кирстен!

О, если бы я мог возродить в сердце первое видение Фредриксборга!

Герр Мёллер, всякая жизнь есть неуклонное движение к катастрофе. В признании неизбежности катастрофы заключается наш единственный шанс ее пережить, единственный шанс выйти из великой северной тени всего того, чего нам не дано достигнуть, и ступить в чистые воды, лежащие за ее пределами. И тем самым начать сначала. Всегда сначала…

Король знает, что письмо не закончено, но, кажется, первые несколько предложений исчерпали все его силы, словно сама фраза «начать сначала» обрела очертания, форму и превратилась в гору, на которую он не может подняться, в ледник, который он не в состоянии пересечь.

Кровать Fru Mutter[17]

Мятежный дух музыкантов постепенно угас.

Во Фредриксборге их устроили гораздо лучше, в крытых шиферной плиткой зданиях Миддлхолма, где каждый музыкант получил по две комнаты вместо убогой каморки, которую он занимал над Росенборгскими конюшнями.

Играют они главным образом в церкви, на галерее, где зимний свет струится в высокие, украшенные лепниной окна, собравшись вокруг прекрасного органа, сделанного для Короля в 1616 году его шурином Исайей Компениусом Брунсвиком. Наличие этого органа как бы придает им законный статус, словно они оказались в том месте, где музыка пользуется всеобщим признанием и почетом. Унижения, пережитые в погребе, начинают забываться, и поскольку в церкви прекрасная акустика, они вновь с восторгом внимают звукам своих инструментов.