Музыка и тишина

Но, выезжая к долине, я увидел, что Тилли пустил в бой резервные части. Это не входило в мои расчеты. Солдаты шли стеной, им не было числа, или мне так казалось, и сокрушить эту стену у нас не было никакой возможности.

Когда их мушкетеры открыли огонь, я приказал отступать… Ничего другого не оставалось, поскольку я понял, что мы разбиты.

Внезапный разворот передних рядов расстроил задние, и многие кавалеристы вылетели из седел, а я проклинал себя за неумелое руководство сражением, ругал за то, что привел своих солдат в эту мясорубку, думал, что не будет мне за это прощения, да я его и не заслуживаю.

Мы мчались через долину, усеянную телами падших датчан, и я знал, что никогда не забуду этого позора и горя. Но мы не могли остановиться, чтобы их подобрать. Наши пушки были захвачены пехотой Тилли и стреляли нам вслед.

Мы скакали через Люттер на север. Вскоре я услышал пение и радостные крики солдат Тилли; эти звуки леденили мне сердце. Я не знал, скольких людей мы потеряли. Сознание собственного безумия — ведь я мог спокойно остаться в Дании, не ввязываться в Религиозные Войны, — ужас случившегося пронзили меня, как удар шпаги, и я весь похолодел.

Король снова замолкает. Вибеке понимает, что лихорадка Короля достигла критической точки. Он дрожит, его кожу покрывает липкий пот, и Вибеке пробует укутать его одеялом.

Но он вздрагивает и отбрасывает одеяло.

— Грязная война! — кричит он, хватаясь за горло, словно его что-то душит. — Хуже чумы! Война — это самое ужасное, что может быть. Зачем люди совершают… такое, о чем раньше не могли и помыслить…

Когда стемнело, я вернулся вместе с другими, чтобы разыскать и забрать убитых. И при луне, большой летней луне, я увидел их, мертвых и тех, кто… Я был готов увидеть наших мертвых, но те, кого мы бросили при отступлении, представлялись мне спящими, я ожидал увидеть обретшие покой души.

Однако в Люттере не было ни единой такой души. Ни единой. Здесь царили ад и варварство, какого я был не в силах постичь. Мы знали, что люди Тилли необузданны, для них не существует законов ни божеских, ни человеческих, что они раскапывают могилы в поисках золота, грабят сокровища церквей, насилуют крестьянских жен… но здесь, в Люттере…

Они вырвали ему глаза. Словно глаза его были драгоценными камнями. А он сам… он не лежал на земле, а висел в воздухе… посаженный на кол, но еще живой, Вибеке, не мертвый, не обретший покой… и руки его все тянулись и тянулись вперед — за что-нибудь ухватиться, но ухватиться было не за что. Ничего и никого. Только воздух…

Увидев его, я позвал: «Брор Брорсон!» — произнося его имя, как некогда произносил в школе Колдингхуз, стоя у кровати Брора и сражаясь со смертью. Я снова и снова повторял его, все громче, громче: «Брор Брорсон! Брор Брорсон!» — словно это могло спасти его во второй раз. Я повторял это имя до тех пор, пока не понял, что от силы моего голоса оно изменяется и превращается в другие слова: Рорб Рорсон… Рорб…

Потом мои люди подняли меня на плечи, и я обнял его.

Король замолкает. История рассказана. Закончена.

Он снова ложится и кладет голову на грудь Вибеке. Он очень бледен, под глазами у него синие круги, которые Вибеке нежно разглаживает большим пальцем.

О доверии

Когда приходит апрель, Шарлотта Клэр начинает рисовать картинки тех дней, что остались до ее свадьбы. Каждый день представлен предметом, который превратит ее в Миссис Джордж Миддлтон: шелковой туфлей, срезанным ножницами локоном, молитвенником, кружевной подвязкой, букетом лилий, ножом. Когда Анна Клэр спрашивает Шарлотту, к чему здесь рисунок ножа, та отвечает:

— Это не простой нож, Матушка. Это ланцет. Чтобы я не забывала, что Джордж смертен.

— Все мы смертны, — говорит Анна Клэр.

— Я знаю, — возражает Шарлотта, — но Джордж более смертен.

Когда проходят понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота и воскресенье, Шарлотта проводит под этими днями тонкую линию. Теперь осталось только шестнадцать дней.

— Я знаю, — говорит она отцу, — что торопить время неблагодарно. Когда я состарюсь, или даже немного состарюсь, то захочу его вернуть, но сейчас я ничего не могу с собой поделать.

Джорджу Миддлтону эти картинки, разумеется, не показывают. Шарлотта хочет, чтобы он знал, с каким нетерпением ждет она свадьбы, но показывать степень своего нетерпения она не желает. Этого ему не следует знать. А то, чего доброго, слишком возгордится. Но она думает, что можно сохранить рисунки на память и, когда они с Джорджем состарятся, когда их дети вырастут и на лужайках Кукэма будут резвиться внуки, извлечь их из потайного уголка и показать Джорджу, тогда, возможно, глаза его увлажнятся — неважно, от слез или от смеха.

Джордж Миддлтон, в свою очередь, тоже с нетерпением ждет свадьбы. Своим собакам он говорит, что «скоро Маргаритка будет вместе с нами». И у него такое чувство, что не пройдет и нескольких дней, как всем будет казаться, будто она всегда здесь была.