Музыка и тишина

Врач ушел, а я, сидя рядом с Джонни, охраняла его сон. Чтобы не заснуть, я читала фрагменты великой трагедии Шекспира «Король Лир» и молилась, чтобы утешительный сон, который исцелил старого Короля от его безумия, исцелил бы и безумие моего бедного мужа. Но его не исцелило снадобье из киновари. Его не исцелил благостный сон. Проснувшись, он сразу бросился в библиотеку и снова принялся за свои безумные поиски. Я слышала, как он кричит: «Recommence, recommence!»[1]

Вместе с детьми я отправилась в Болонью. Я на коленях, со слезами и рыданиями, умоляла Джонни поехать с нами, но он отказался. Вновь он сказал мне, что «близок, очень близок» к достижению своего заветного желания, что в тишине, которая наступит после нашего отъезда, без нас, в одиночестве, он найдет свою песнь.

Из Болоньи я писала много писем, в основном о мелочах, таких как покупка прекрасного итальянского шелка на новые платья для девочек и о безмерном удовольствии, с каким мой отец принялся баловать своих внуков, но ни на одно не получила ответа. Несмотря на сильное искушение подольше погостить у моего отца, где дети вновь обрели некое подобие былой веселости и беззаботности, я знала, что должна возвращаться в Клойн. Но я не знала, что найду там по возвращении.

Я нашла устрашающую тишину.

Верджинел был заперт на замок и покрыт гобеленом.

Джонни ОʼФингал — его лицо было все еще поражено лишаем, вызванным снадобьем из киновари, хотя смертельная бледность заливала его виски, — неподвижно сидел в кресле.

Я подбежала к нему, обняла и прижалась щекой к его щеке.

— Мой дорогой, — сказала я, — скажите, что случилось, почему вы так исхудали и почему вы молчите. Вы получили мои письма? О, скажите мне, что произошло в Клойне в наше отсутствие.

Джонни молчал, его руки не отвечали на мои ласки. Дети стояли рядом, глядя на нас; Джульетта быстро залепетала по-итальянски, рассказывая отцу о замечательных приключениях на корабле, который привез ее домой, но он не обращал на нее ни малейшего внимания и, казалось, даже не слышал.

— Ах, мой муж и господин, — снова начала я, чувствуя, что слезы закипают у меня на глазах, — здесь ваша жена Франческа и ваши дети. Посмотрите, они рядом с вами. Нам вас очень не хватало. Почему вы ничего не скажете нам?

Он пошевелился в кресле. Я почувствовала, что его рука поднимается, и решила, что он хочет привлечь меня ближе к себе. Но это было не так. Его рука потянулась к моей шее, обхватила ее, пальцы впились мне в кожу, и дыхание стало покидать меня. Я закричала, и оба мальчика бросились ко мне, оторвали его руку от моей шеи и освободили меня от цепкой хватки их отца. Я зашаталась и упала на колени, до смерти напуганные дети обступили меня.

Джонни ОʼФингал молча и неподвижно сидел в кресле. Он не смотрел на нас, и казалось, что взгляд его устремлен к далекой сцене, порожденной его воображением.

Пересказывать такие вещи — значит снова переживать их. Я вижу, что мой почерк стал неразборчивым, а строчки неровными.

Упомяну еще об одном. Сегодня день рождения Джульетты. Ей исполнилось восемь лет.

Мальчик,

который не умел писать свое имя

Они вставали на рассвете. Когда окна начинали заполняться светом, вместе читали молитву в высоком школьном зале. Король Кристиан до сих пор помнит, что в старой Колдингхуз пахло деревом, словно одну часть ее распиливали на доски, чтобы построить из них другую. Летом запах дерева становился почти нестерпимо сладким. Его друг Брор Брорсон однажды сказал: «Жить в Колдингхузе все равно, что жить в бочке».

Путешествия мальчика Кристиана с его родителями Королем Фредриком и Королевой Софией остались в прошлом; дни, когда он рисовал кота Нильса и золотых рыбок в заросшем лилиями пруду Фредриксборга, остались в прошлом; его ночные разговоры с мальчиками-трубачами остались в прошлом. Он догадывался, что настанет день, когда все это прекратится и он будет жить в школе Колдингхуз под присмотром своего наставника Ханса Миккельсона. Но ему это не нравилось. Он сказал Брору Брорсону: «Прошлое уже почти до краев заполняет нас».

Его товарищи, как и Брор Брорсон, были дворянскими сыновьями. Только высокорожденных детей посылали в школу Колдингхуз. По утрам их учили латыни, немецкому, французскому, итальянскому, английскому, теологии, физике, истории и географии. За обедом они дискутировали на латыни и одном из иностранных языков. Днем занимались фехтованием, верховой ездой и играли в мяч. Вечера проводили за молитвой, и свободного времени у них не было. Дни были слишком длинными, а ночи слишком короткими. Нередко случалось, что какой-нибудь мальчик засыпал на уроке английского.