Музыка, магия, мистика

Но откуда берется таинственный импульс, который побуждает композиторов приводить свое существо в гармоничное согласие с сообщенными им внеземными влияниями? Который склоняет к тому, чтобы в творческом процессе поднять себя «над собой» (куда?!)? Принимать деятельное участие в гармонии мира?

Пожалуй, было бы бесперспективно вникать в эти вопросы, если бы в части, посвященной музыке космоса, мы не собрали многочисленные сведения, позволяющие нам логично включить сущность музыкального творца в закономерный порядок, который на основе звучащего числа связывает макрокосм и микрокосм в гармоничное единство. Здесь следует привести несколько мыслей Людвига Панета [143], которому мы обязаны заслуживающим внимания научным трудом о символике чисел (написанным преимущественно с позиции психолога, занимающегося проблемами сновидений): «Если это были числа, управлявшие миром, то они не могли быть обыкновенными, обычными числами. Это должны были быть числа, наделенные особыми таинственными силами, не абстрактные, а наглядные образования, каждое из которых обладало своим характером, можно было даже сказать: личностью, – символы в форме числа». Числа как символы «принадлежат грезящей стороне нашего существа, и здесь, в бессознательном Гёте, их первопричина…» И, ссылаясь на теологический источник: «Но каким-то образом человек все же догадывается о силе или закономерности чисел…» А откуда происходит предпочтение особых чисел? Панет отвечает: «Из дорационального бессознательного, общей прародины символических чисел, архетипов и идей».

Снова и снова в учениях всех времен и народов, которые следует оценивать как эзотерические, отражается мнение, что земная музыка «мерится» по образцу небесной музыки. (Латинское слово mensuratur Ансельма Кентерберийского включает в себя понятие числа – а основа слова mens обозначает душу как мыслящее и рассуждающее существо, совокупность «высших» духовных способностей в противоположность понятию animus!) Начиная с почтенного гимна Пиндара, в котором учители на земле внимают звукам Божественной лиры, и вплоть до самого последнего времени – в признаниях дирижера Бруно Вальтера – мы обнаруживаем одни и те же постоянно возвращающиеся воззрения. Разве что они часто скрыты, закамуфлированы мифологическими элементами, сказаниями и суевериями, а также полны упоительными предчувствиями в видениях внутреннего взора. Насколько все-таки содержательным было видение Аристида Квинтилиана: душа, которая из регионов Вселенной погружается в ночную тьму телесности и, проходя по кругам эфира, из всего, что излучает свет, создает «физическую гармонию»! Но Людвиг Панет прав, когда пишет: «В нашей сегодняшней культурной ситуации они [числа] разделяют судьбу всех мифических образований. Они утратили господствующее положение в бодрствующей жизни, которое когда-то занимали, и оказались оттеснены в регионы сказки, суеверия – и сновидения» [143, с. 233].

Является ли изобилие ранее приведенных здесь признаний и сведений научным критерием? Необязательно. Способна ли стать для всех убедительной гипотеза о внутренней музыкальной связанности Земли и космоса, недоступной нашим органам чувств? Тоже нет, во всяком случае, не в умах людей, для которых на первом месте в земной жизни стоит логическое мышление. Но каким было бы музыкальное произведение, если бы оно лишилось последней тайны, если бы оно больше не было окружено мистериями, если бы посредством табличных расчетов законы логики, физической причинной связи низвели композитора до машины, до робота, ежечасно продуцирующего заданное число нот (хотя и такие попытки уже предпринимались)! Здесь наука отступает перед верой, обращающейся к вечности всех бессмертных ценностей, перед чувством красоты, не подчиняющимся арифметическим законам, перед достоверностью Божественного. Это очень точно сформулировал преподаватель истории религии и профессор Чикагского университета Мирча Элиаде: «Если современный человек приходит к новому сознанию присущей ему „антропокосмической символики“ (которая является лишь разновидностью первобытной символики!), то он достигает совершенно нового уровня бытия, бытия, о котором ни современный экзистенциализм, ни историзм[105] не имеют и малейшего понятия. Он достигает жизненной формы правдивости, жизненной формы увеличенного масштаба, оберегающей от нигилизма, от исторического нигилизма, и вместе с тем не исключающей его из истории. Ибо однажды история сама сумела найти дорогу к своему верному смыслу – к смыслу проявления славного и абсолютного человеческого бытия» [144, с. 41].