Музыка на иностранном

И что же тогда есть писательский труд, как не вид кражи? Похищение из Библиотеки идей, которыми нас одарила машина. На полках Великой Библиотеки хранятся все книги, которые были написаны прежде и еще только будут написаны впредь. Энциклопедии сокровенных тайн, сокрытых знаний, и энциклопедии софизмов и противоречий. История реальная и вымышленная, история саран, которых никогда не было, — и не только их прошлое, но и будущее. Словари и грамматики живых языков, мертвых языков и языков, которым еще предстоит появиться.

Так и мой роман — этот герой (или герои?), за которым (которыми?) я гнался по лабиринту полок и стеллажей; мои наблюдения, мои подозрения, мои попытки разгадать, что таится за его (их?) действиями и поступками — эта история не требует никаких дальнейших разъяснений. Это был бы чересчур многословный роман — непомерно раздутая копия книги, которая уже хранится где-го здесь, в Библиотеке, под переплетом коричневой кожи. Но даже если мой роман (кстати, я вовсе этого не исключаю) был всего лишь плагиатом, кражей у какого-то другого писателя, то мне, пожалуй, не стоит так сильно мучиться чувством вины — ведь и он, этот другой автор, у которого я невольно украл идею, тоже когда-то пережил потрясение всеобъемлющей полнотой Великой Библиотеки — хранилища всех возможных книг, в том числе и его романа, всех возможных завязок, развитий действия и финалов — во всех возможных манерах, формах и стилях; на всех языках.

Все, что я написал, это не более чем тень — попытка изучить словарь событий, открывшихся мне в моих наблюдениях. Я не понимаю значения этих событий, вполне вероятно, что в них нет вообще никакого смысла — но они все же складываются в некий узор, а узор сплетается в орнамент; они намекают на возможное преступление или наводят на мысли о чьей-то вине. И эти события подсказывают: я не только наблюдаю за происходящим, но и сам я — объект чьего-то пристального наблюдения.

Дальше писать бесполезно. Все, что мне теперь нужно, — это тот самый том (возможно, тот или те, кого я преследую, ищут этот же том), книга, в которой есть все, что я видел, все, что я написал. И чтобы там, в этой книге, были ответы, а не вопросы, или хотя бы объяснения, почему невозможен счастливый финал.

Она нашла бы то, что ты никогда не искал, Дункан. Она держала бы в руках — ничего не понимая, точно лунатик во сне — письмо, написанное твоим отцом. Чарльз так и не решился его уничтожить. Это письмо годами лежало в его комоде, словно спящее чудовище. Оно и сейчас там лежит.

29

Дорогой Чарльз!

Я уже умер. Если ты читаешь это письмо — значит, меня уже нет в живых. Странное ощущение — писать тебе от имени мертвеца. Мои мысли, чувства — и моя вина — все это для меня так реально, и в то же время я знаю, что, когда ты будешь это читать, для тебя эти слова будут абстракциями; хотя ты, конечно же, постараешься представить себе мысли мертвого человека, его чувства, его вину.

Когда ты один, мысли легко выходят из-под контроля — когда остаешься с ними один на один, вдруг выясняется, что они как бы сами по себе, и ты не можешь на них повлиять. Ты думаешь, что твои мысли — это твои рабы или скорее домашние зверюшки. А вот и нет. Вдруг выясняется, что у них есть собственная злая воля и что они могут тебя раздразнить, спровоцировать, довести тебя до бешенства. Но сейчас, слава Богу, для меня все это кончено. Надеюсь, я все-таки обрел хоть какой-то душевный покой.

Это моя предсмертная исповедь, Чарльз. Я не имею права на снисхождение, но ради Энни и Дункана умоляю тебя: не рассказывай никому о том, в чем я сейчас сознаюсь.