Музыка на Титанике

Ты послушай, что скажу, а скажу я:
есть такие воронки речевые,
это ритма предначального воронки,
куда предков всех подряд затянуло —
в эти самые, значит, воронки,
в силлабические, значит, пучины…
попадёшь туда – и будешь кружиться
день за днём вместе с мёртвой водою,
никогда уж на поверхность не выйдешь,
а закружишься, закрутишься насмерть,
ни отца, ни мать позвать не успеешь,
ни святую Богородицу вспомнить —
только будешь суетиться словами —
полоумными… сначала по краю,
а потом всё по стенке, по стенке —
нескончаемой стенке воронки,
задыхаясь торопливым дыханьем,
самого себя стремясь обогнати,
только нет в силлабической пучине
победителей и нет побеждённых,
ни венца нету там, ни веночка,
но одно лишь сплошное зиянье —
как в классическом «и у Иоанна»:
пропадание всяческой опоры,
драгоценной земли исчезновенье
да захлёстыванье шёлковой петли…
вот и я уже, видишь, закружился,
вот и я уж больше не различаю
ни ударных слогов, ни безударных,
ни бездарных и ни даровитых,
вот и я уж скольжу в неизвестность,
в подневольность подводного царства —
ублажаемый пением дальним,
заунывным русалочьим пеоном,
провожаемый светлым Антиохом,
провожаемый тёмным Симеоном.

«Я давно ничего не пишу – разве только стихи…»

Я давно ничего не пишу – разве только стихи,
да и то очень редко, просто до крайности редко:
лишь когда не хватает, скажем, другой чепухи —
пока чай не остыл и пока горит сигаретка.

Много их и не надо – в год хватит трёх-четырёх,

чтоб кому-нибудь дать убедиться: контора пишет
и на свете хватает пока дураков и дурёх,
в своё время не павших – на коих эпоха пашет.

Слава Богу, контора пишет… куда сдаёт

то, что пишет, – теперь вообще ничего не значит:
все слова всё равно разлетятся, у каждого свой полёт
и для каждого что-то своё впереди маячит.

Ничего уже не соберёшь, ничего не сличишь,

и все птицы забыли давно, что такое стая:
ты одна, моя ласточка, ты одинок, мой чиж —
заглянув на минутку и тотчас же улетая.

Аттриция

Патриции Мортенсен