Музыка Океании (СИ)

Музыка Океании

Пролог. Никто

507 день после конца отсчёта

Вокзальная пыль была повсюду. Она забивалась в нос и глаза, она цеплялась за складки одежды, оставляя серые пятна на белых воротничках привилегированного класса. Этих людей называли детьми Акрополя, потому что они работали на государственный аппарат. Среди них были и предприниматели, разжившиеся на конце света, а ещё их жёны и любовницы в соболиных шубах. Однако вокзал уравнивал всех, ведь помимо богачей, которые могли позволить себе билет на поезд, сюда стекалась и вся грязь со сточных канав, заставляя высокопоставленные лица воротить нос от отвращения.

Вокзалы всегда собирают вокруг себя не только путешественников, но и крыс. Грязные бродячие собаки, которых привлекает суета, запах еды из вокзальных закусочных, но больше всего — тепло. Потому что в холодные, и, как никогда длинные зимние дни, единственное место, куда можно податься — это вокзал. Эти существа даже не пытались походить на людей, всё больше уподобляясь тараканам, они прятались в тёмных углах, там, куда не падут взгляды зорких полицейских. Они боялись, что их прогонят, опасливо жмурились, поглядывая на недовольных таким соседствам сытых богачей. Они часто пили, стараясь с головой провалиться в немое забытьё. В этом состоянии не было ни холода, ни голода, оно помогало сбежать от жизни ненадолго. Опустившись однажды в эту пагубную яму, почти никто из них не выбирался наружу. Они медленно разлагались в ней.

Никто из посетителей вокзала, никто из служащих не задавался вопросом, а все ли из этих скукоженных спящих дворняг живы? Не нуждался ли кто в скорой помощи? Лишь растормоша этот муравейник, подняв их на ноги, полицейские или охранники иногда находили кого-то одного, кто так и оставался лежать на полу. Ничего удивительного в этом не было. Полицейские лишь поспешно, чтобы не пугать публику, выволакивали тело наружу и небрежно скидывали его в ближайшую сточную канаву, оставляя воронам, собакам, а может, и людям. Никаких панихид или похорон. У них не было имён для надгробных камней, не было истории, чтобы зачесть над телом меморандум, не было ни веры, ни денег, чтобы отпеть по ним заупокойную и оплатить погребение. Никто не горевал по ним, никто не вспоминал о них после их кончины. Ненужные миру серые души, отверженные, забытые даже самими собой. Только меньше их не становилось. Эта яма завлекала внутрь, и, хотя, ничего привлекательного в ней не было, слишком многие продолжали сигать в её глубь.

Они прятали свои опухшие от суррогатного узо бородатые грязные лица. Эти существа спали днём, потому что ночью, когда вокзал пустел, их всегда гнали прочь. И вот тогда, открывая мутные, подслеповатые глаза, они сталкивались уже совсем с другим миром, в котором приходилось не прятаться, а именно выживать. Ночь была беспощадна к своим обитателям. Она источала зловонный смрад смерти. Эти каракатицы, с трудом пробираясь по её улицам, искали наживу.

В вечер пятьсот седьмого дня на вокзале Сциллы произошла одна любопытная история. Мало кто из присутствовавших смогли запомнить её. Если бы они были чуть внимательнее, то может, беды бы не случилось.

В зале ожидания нечем было дышать из-за мощных работающих на полную силу нагревателей. Люди, сидевшие на деревянных скамейках, обмахивались веерами и утренними грошовыми газетами «Фантасмагория», купленными при входе у щуплого мальчика, явно страдавшего рахитом. Они сняли тёплую зимнюю одежду, небрежно сложив меховые шубы и пальто на небольшом столике перед скамейками, и то и дело поглядывали на них, чтобы кому-то из оборванцев, снующих по вокзалу и просящих милостыни, не пришло в голову украсть чужое добро.