Музыка - радость и боль моя

И. Козловский

МУЗЫКА – РАДОСТЬ И БОЛЬ МОЯ

СТАТЬИ, ИНТЕРВЬЮ, ВОСПОМИНАНИЯ

МИХАИЛ МАТУСОВСКИЙ

Трепетно звучали подголоски,

Как звенят зорянки на заре.

Пел Иван Семенович Козловский,

В Святогорском пел монастыре.

Пел высоким сводам и колоннам,

Окнам пел и пел всему вокруг,

Провожая взглядом просветленным

Каждый улетавший к небу звук.

Этот вскрик челесты, это пенье,

Этот голос, бивший наповал,

Старомодным словом “вдохновенье”

С полным правом я тогда назвал.

Он не смел давать себе поблажки,

Да и наши не щадил сердца,

Наделенный горестным и тяжким

Дарованьем русского певца.

Пел, как будто истово молился

В звездной пушкинской тиши.

Пел, как будто с ближними делился

Тайными богатствами души.

Главным здесь была не верность нотам

И пожалуй, даже не вокал, —

Он как будто бы потерянное что-то

Долго и мучительно искал.

Пел, как будто он решился разом

Подвести прошедшему итог.

Пел не потому, что был обязан,

Потому что он не петь не мог.

Звон вечерний слышался нам что-ли,

Виделся ли в поле санный след,

Это было все, как приступ боли,

От которой избавленья нет.

Я стоял, в одно на свете веря,

Весь отдавшись чувству одному,

Будто бы и я в какой-то мере

Был причастен к таинству тому.

МОЙ ОТЕЦ — Иван Семенович Козловский

Я не специалист, не музыковед... И об Иване Семеновиче Козловском, моем отце, написано достаточно много.

Я просто расскажу вам, о чем часто думаю и что забыть мне немыслимо; просто поделюсь некоторыми жизненными впечатлениями, связанными с отцом, которого мне все больше и больше не хватает...

... Отец не был аскетом. Он был очень живым и обаятельным человеком. Любил шутить, провозглашать длинные тосты, разыгрывать друзей, проявляя при этом бурную фантазию и даже озорство; любил лошадей, любил играть в теннис, плавать в море; говорил женщинам замечательные комплименты, галантные, изысканные, даже если его соседке на каком-нибудь банкете было за восемьдесят, любил животных, детей...

Но больше всего на свете он любил Музыку. И ради этой великой своей страсти готов был жертвовать всем. Бог наградил его удивительными вокальными данными. И отец свято берег этот божий дар, стараясь не растратить понапрасну, не повредить, как будто бы нес за него огромную ответственность перед Богом и людьми. Это был мучительный труд — сохранить голос до старости. Ему это удалось. Но как?!

Отец всегда был сосредоточен на вокале, постоянно думал о голосе, страшился сквозняков, как если бы каждый сквозняк таил в себе смертельную опасность, не позволял себе после концерта сразу выйти на улицу — нужно было “остыть”; самоотверженно старался всегда быть в форме при любых условиях, в любых жизненных ситуациях и в этом отношении был к себе беспощаден. Режим стал неотъемлемой частью его жизни. Верхнее “ре” третьей октавы должно было звучать всегда и во что бы то ни стало...

Из далекого детства до меня долетают не то бабушкины, не то мамины окрики: “Тише! Не балуйтесь! Тише! Папа занимается! Тише, папа репетирует! Тише! Вы что, забыли — у него же спектакль?!”. Трудно было объяснить маленьким детям, что в день спектакля запрещается говорить с папой и, особенно, задавать ему вопросы — он заставлял себя молчать целый день перед спектаклем — берег голос. Но зато после спектакля в доме царило ощущение праздника. И цветы, цветы... И застолье, и длинные тосты. Отец всегда был душой компании. А красавица мама — украшением праздничного вечера.

Его доброта была поразительной. Отец помог очень многим людям. И у некоторых из них даже возник на всю жизнь комплекс благодарности по этому поводу. Я расскажу только один случай — о певице Лилии Ивановне Обели, племяннице Э. Я. Рудзутака, которая поплатилась за свое родство многолетней ссылкой на север. Как многие другие жертвы сталинского режима, она была реабилитирована. Вернувшись из ссылки, Лилия Иванова поселилась в Москве, нашла меня и повела себя самым неожиданным образом. Она решила во что бы то ни стало поставить мне голос и научить петь. Я противилась. К тому времени мне было уже абсолютно ясно, что выдающимися музыкальными способностями (и даже не выдающимися) я не обладаю, хотя отец никак не мог забыть, как на экзамене в музыкальной школе я играла на арфе “Сентиментальный вальс” Чайковского. Однако Лилии Ивановне удалось сломить мое яростное сопротивление, и мы начали “ставить голос”. Действительно, через некоторое время какие-то ноты у меня прорвались, и Лилия Ивановна была счастлива: “Вот видишь!”. И продолжала меня мучить.