Музыка= радость и боль моя

На другой, послеконцертный день мы с Козловским, отделившись от остальной группы, поехали в Юрьев монастырь.

Некогда богатейшая, процветающая под золотым покровительственным дождем графини Орловой-Чесменской, опекаемой, в свою очередь, архимандритом Фотием, Юрьева обитель теперь бездействовала. была пуста. Ни сказочных сокровищ (например, иконы “Знамение”, вырезанной на огромном изумруде), ни монашеского чина, ни монастырских трапез, ни больших ектений, ни громогласных дьяконов, ни колокольного звона, расплывавшегося над Ильмень-озером не на двадцать ли верст…

Теперь была лишь ровная, зеленая травка, а на ней белокаменная постройка. Монастырская стена с башнями, посередине грандиозный, второй после новгородской Софии, Георгиевский собор. Так умерший человек все еще сохраняет для живых, смотрящих на него, черты похожести, и все как будто осталось прежним: и нос, и подбородок, и руки, но к чему нам обманывать самих себя, человек мертв и холоден, и внешнее подобие его есть самая вопиющая ложь.

Пожилая женщина, гремя ключами, открыла нам Георгиевский собор, и мы вошли в холодное, настоявшееся пространство, ограниченное высоко вверху расписным куполом, а справа от нас иконостасом высотой не с восьми ли этажный дом?

Ключница осталась внизу, а мы по тесной винтовой лестнице поднялись на хоры. Наверное, они соответствовали четвертому, а то и пятому этажу, но и над ними было много еще высоты: добрая половина иконостаса, против которого мы стояли, а выше иконостаса купол, а выше купола пустой барабан — одного его хватило бы на небольшую церковку.

Мы стояли на хорах одни, и не было во всем соборе ни души, ни живого духа. Внизу должна была оставаться еще и ключница, но мы ее не видели, и она как бы не существовала для нас.

Молчали мы каждый о своем, но, надо полагать, что во многих местах молчание наше совпадало, а тишина собора способствовала ему и даже, кто знает, — направляла его в нужную сторону.

И вот тишина лопнула, как перетянутая струна, но только без надрывного струнного звука, но тотчас другая живая и крепкая струна зазвучала и мгновенно наполнила звучанием весь огромный собор. Волна восторга расплеснулась во мне от сердца к глазам и горлу. “Ныне отпущаеши…” Рахманиновский вариант известного песнопения был взят сразу и во всю силу: “Раба твоего, владыко…” Акустика ли собора способствовала впечатлению, сама ли необыкновенная минута, необыкновенное душевное настроение, но, может быть, Козловский никогда еще в жизни не пел так красиво и вдохновенно: “по глаголу твоему… с миром… яко видеста очи мои спасение твое…”

Если и правда, что аудитория вдохновляет, то что же за аудиторию держал сейчас певец перед полузакрытыми глазами своими. Голос его лился золотым ослепительным светом, и камни собора, разбуженные и ожившие, каждой песчинкой резонировали ему. “Еже еси уготовал перед миром всех людей свет во откровение языцев…”

Внизу старуха с ключами плакала и бросилась было в ноги певцу, но Козловский поднял ее и успокоил, погладив по плечу:

— Ничего, ничего, бабуся. Запри за нами. Спасибо тебе. Мы пойдем.

…Вот жизнь и подарила мне одно из самых своих лучших впечатлений, из таких впечатлений, которые лежат в памяти золотыми зернами и которых, вообще-то говоря, накапливается за жизнь не так уж много.

Но, извлекая на свет, напоказ людям, каждое такое зерно, приходится все равно извлекать весь колос многих, сопутствующих ему впечатлений, хоть и знаешь из практики молотьбы, что большая часть объема колоса — простая мякина.

…Вечером снова был концерт, и Миша не ошибся на этот раз, и Козловский снова пел разные романсы, и новгородские рабочие и служащие яростно аплодировали ему.

1972

Оперные партии в репертуаре И. С. Козловского

Ленский — П. Чайковский, “Евгений Онегин”

Трике — П. Чайковский, “Евгений Онегин”

Юродивый — М. Мусоргский, “Борис Годунов”

Владимир Игоревич — Бородин, “Князь Игорь”

Индийский гость — Римский-Корсаков, “Садко”

Фауст — Гуно, “Фауст”

Ромео — Гуно, “Ромео и Джульетта”

Князь — Даргомыжский, “Русалка”

Орфей — Глюк, “Орфей”

Вертер — Массне, “Вертер”

Арлекин — Леонкавалло, “Паяцы”

Петр — Лысенко, “Наталка Полтавка”

Андрей — Гулак-Артемовский, “Запорожец за Дунаем”

Андрей — Аркас, “Катерина”

Моцарт — Римский-Корсаков, “Моцарт и Сальери”

Фра-Дьяволо — Обер, “Фра-Дьяволо”

Лоэнгрин — Вагнер, “Лоэнгрин”

Дубровский — Направник, “Дубровский”

Принц — Корчмарев, “Иван-солдат”

Принц — Прокофьев, “Любовь к трем апельсинам”

Пинкертон — Пуччини, “Чио-Чио-сан”

Рудольф — Пуччини, “Богема”

Де-Грие — Массне, “Манон”

Альфред — Верди, “Травиата”

Герцог — Верди, “Риголетто”

Йонтек — Монюшко, “Галька”

Хозе — Бизе, “Кармен”

Звездочет — Римский-Корсаков, “Золотой петушок”

Синодал — Рубинштейн, “Демон”

Джеральд — Делиб, “Лакме”

Билли — Юрасовский, “Трильби”

Левко — Лысенко, “Утоплена”

Вальтер — Вагнер, “Мейстерзингеры”

Альмавива — Россини, “Севильский цирюльник”

Муэдзин — Яворский, “Вышка Октября”

Берендей — Римский-Корсаков, “Снегурочка”

Боян — Глинка, “Руслан и Людмила”

Лысенко, “Черноморцы”

Хома Брут — Кропивницкий, “Вий”