Музыка случая

Тогда-то и начался настоящий кошмар. Крохотное зерно, однажды запавшее в голову, пустило корни и проросло раньше, чем Нэш успел его заметить, и грозило теперь расцвести, заполонив все поле, все пространство сознания, будто дикий сорняк-мутант. Нужно только поймать мальчишку, думал Нэш, и все сразу решится — он тут же узнает то, что должен узнать. Либо мальчишка, либо правда, скажет он Мерксу, и Меркс скажет, что сделали с Поцци. У него не останется выбора. Если откажется, внук умрет. Нэш сделает это. Придушит мальчишку у него на глазах.

Стоило один раз позволить себе подобную мысль, и за первой последовала вторая, третья и так далее, одна хуже и отвратительней предыдущей. Все утро Нэш представлял себе, как перережет мальчишке горло бритвой. Как забьет насмерть ногами. Как возьмет за ноги и будет бить головой о камень, пока не расколется маленький череп и не разлетятся мозги. К обеду Нэш был на грани, снедаемый дикой, безумной жаждой убийства. В отчаянии он гнал от себя прочь чудовищные картинки, но, едва они исчезали, ему снова хотелось того же. В этом и заключался главный кошмар: не в том, что Нэш смог подумать о том, как убить ребенка, а в том, что ему снова и снова хотелось об этом думать и рисовать в воображении.

Как нарочно, мальчишка повадился приходить в поле с Мерксом каждый раз — и на следующий день, и через день. Труднее всего дались первые несколько часов, а потом мальчишка стал откликаться на улыбки с таким восторгом, будто бы они присягнули на верность друг другу и были теперь лучшими друзьями. Незадолго до перерыва маленький Флойд даже бросил ползать по камням и носился рысцой за своим новым героем по полю, когда тот с тележкой шагал на другой конец. В первый момент Меркс было дернулся его остановить, но Нэш, уже представлявший себе, как убьет мальчика, помахал рукой и сказал, что ничего страшного, все в порядке. «Он мне не мешает, — сказал он. — Я люблю детей». К тому времени Нэш уже заподозрил, что в мальчике было что-то не так — то ли притупленные реакции, то ли чрезмерная простодушность, — отчего он выглядел не совсем нормальным. Он почти не умел разговаривать и, бегая следом за Нэшем по короткой траве, выкрикивал только, будто дурацкое заклинание, одно слово: «Джим! Джим! Джим!» Ничего общего с Джульеттой, только разве что возраст, и Нэш, сравнив свою дочь, с ее веселыми, густыми кудряшками, с чистым смехом, ободранными коленками, поставив ее, свою радость, рядом с этим убогим созданием, не почувствовал к нему ничего, кроме презрения. Час от часу желание его схватить становилось сильней и мучительней, и, когда в шесть часов день наконец закончился, Нэшу даже не верилось, что мальчишка остался жив. Он отнес инструменты в сарай и уже закрывал дверь, когда к нему подошел Меркс и похлопал его по плечу.

— Честное слово, Нэш, — сказал он. — Ты просто волшебник. Наш пацан еще в жизни так к чужим не относился. Не видел бы сам, не поверил бы.

На следующее утро мальчик пришел вместе с Мерксом, одетый в костюм для Хеллоуина: в черно-белый балахон, раскрашенный под скелет, и в маске-«черепе». Это был дешевый, грубо сшитый костюм, из тех, что продаются в любом «Вулворте», а так как погода в тот день выдалась холодная и балахон натянули поверх одежды, то вид у мальчика стал такой, будто за ночь он растолстел вдвое. По словам Меркса, ребенок сам захотел одеться в костюм, чтобы показаться в нем Нэшу, и Нэш, в своем тогдашнем безумии, принялся рассуждать, не подает ли ребенок ему какой-нибудь знак. В конце концов, он явился в костюме смерти, смерти в ее чистейшем символическом смысле, и, возможно, тем самым давал Нэшу понять, что знает о его планах и пришел к нему так, одевшись смертью, потому что готов умереть. Нэш против воли видел в этом костюме зашифрованное послание. Так мальчик давал ему понять, что все в порядке, что если убийцей станет Нэш, то все идет хорошо.

Нэш сражался с собой весь день, изобретая разные способы отослать от себя этот скелет на безопасное расстояние. Перед обедом он поставил его охранять один камень, лежавший за одной из куч, наказав следить, чтобы никто не унес, днем разрешил повозить тележку, пока сам на другой стороне поля возился с цементом. Но ребенку надоедало, и он, быстро потеряв к игре интерес, снова бежал к Нэшу или, если Нэш в ту минуту был от него далеко, начинал оттуда кричать свое: «Джим, Джим, Джим», монотонное, как ектинья, отзывавшееся из глубин страха сигналом тревоги. Нэш не раз собирался попросить Меркса больше не приводить ребенка, но борьба с собой отнимала столько сил, что он, на грани нервного срыва, побоялся открыть рот. Вечером он до беспамятства напился, а на следующее утро, открыв дверь, почувствовал себя так, будто проснулся посреди кошмарного сна — перед дверью стоял мальчик, прижимая к груди пакет хеллоуинских конфет, и, не говоря ни слова, протянул его Нэшу, точь-в-точь как юный индейский воин, который протягивает вождю трофей своей первой охоты.

— Чего ради? — сказал Нэш Мерксу.

— Джиму, — ответил вместо него мальчик. — Конфеты Джиму.