Музыка ветра

Кто же ты, Л.? Это была наша единственная встреча или мы видели друг друга снова? Нашла ли я отца в том баре, где проводят вечера все местные рыбаки? Впервые я пожалела, что даже столько лет спустя всё ещё осталась верна своей детской привычке – прятать имена людей за инициалами. Скрывать их всего за одной невзрачной буквой. Так было короче писать. Так я оберегала их и оберегала себя. Только имя отца и сестры полноценными словами появлялось в дневнике – скрывать их не от кого и незачем. И так понятно, кто есть кто, если я называла их «отец» и «сестра».

Первый дневник я завела в одиннадцать, через год после ухода отца. Я закрылась в себе, умалчивала о чувствах, что кипятили кровь, кололи кончики пальцев, румянили щёки от ярости и стыда. И тогда мама купила розовую миниатюрный блокнот с радугой и оптимистичной надписью на обложке и сказала, что теперь я могу делиться всеми своими переживаниями с ним. Я ещё не умела красиво писать, выводила слова с глупыми ошибками и неправильно расставляла запитые, но послушалась маминого совета и выливала эмоции на страницы.

Кровь переставала бурлить в венах, как только я закрывалась в ванной от мамы и сестры, с которой делила комнату, и открывала блокнот с радугой. Колкость в пальцах проходила, как только я бралась за ручку или карандаш. Щёки остывали и вновь обретали свой естественный оттенок, ведь злость и обида выплёскивались в дневник, как море извергает лишнюю воду на берег.

Слова, истории, диалоги громоздились друг на друга, пока не заполоняли собой все свободные места, а потом вместо розового появлялся голубой дневник, затем фиолетовый. Заметки, как и сами дневники взрослели вместе со мной. Я делилась с ними всем самым сокровенным, пока не пожалела об этом.

В третьем классе рыжая чертовка Бетти Тейт вытянула мой дневник из рюкзака и на всю столовую стала зачитывать сокровенные слова о том, как я сохну по Джеку Коллинзу из параллели. Вся школа, даже те, кто не знал меня в глаза, вытаращились из-за обеденных столов и своих пластмассовых подносов, а их смешки пробегали по всем моим косточкам, как малеты по брускам ксилофона. И пусть в ту минуту самого Джека Коллинза не было в столовой, нет ничего позорнее, чем когда во всеуслышание объявляют о твоих чувствах. Вытрясают наружу самое заветное, самое секретное, что ты держишь внутри, прячешь ото всех на стенках души или страницах толстой розовой тетради.

Такие вражеские подножки, пинки жизни либо толкают тебя в яму, либо учат находить лазейки, как выбраться наружу. Отец всегда говорил: если щука сорвалась, не скручивай удочки. Я не бросила записывать каждый свой день в дневник, ещё не зная, что однажды это спасёт меня от забвения. Но уже так просто, так опрометчиво не обращалась с сокровенным, личным и не предназначенным ни для кого другого. Любая Бетти Корнуэлл могла похитить мой дневник и зачитать его на весь Бостон, но никто бы не разобрался в героях моих повествований, ведь я больше не писала имена целиком, а оставляла лишь никому непонятные инициалы.

И теперь расплачивалась за это. Но не собиралась скручивать удочку, пусть щука никак не хотела попадаться на крючок.

Этот Л., кем бы он ни был, мог помочь мне найти не только отца, но и ответы, что случилось прошлым летом. Оставалось только найти его самого.

Бар «На глубине» затерялся на третьей береговой линии залива Нантакет Саунд. За невысокими домишками виднелись флаги порта, мачты пришвартованных к паромному причалу яхт, забортный трап, ведущий к отплывающему по Атлантике круизному лайнеру и пухлобокая крыша старого маяка. Лайнер дважды оповестил город об отплытии протяжным гудком, от которого птицы взметнулись ввысь. Эхо мурашками пробежало по улицам Нантакета и забралось куда-то за шиворот.

Каждый шаг на этом острове беспамятства давался мне с трудом. Подъехав к бару, о котором говорил безымянный рыбак, я заглушила двигатель и ещё некоторое время оценивала обстановку. Деревянная вывеска с рыбацкой лодкой, «е» выпадает из названия в виде заброшенного в воду поплавка. Потрёпанный фасад выбивался из каравана опрятных домиков с лавками на первых этажах и жилыми квартирками наверху. Именно так и должно выглядеть место, где собираются непритязательные и простоватые рыбаки, привыкшие к диким условиям.

В Бостоне уже к четырём солнце прячется за зеркальные высотки, приближая сумерки ближе на несколько часов. Закаты там наблюдают лишь везунчики, которым посчастливилось купить квартиру на последнем этаже или выбраться по пробкам из города в гавань. Но Нантакет словно принимал солнечные ванны и нежился в оранжевых всплесках заката, как в джакузи. Небо переливалось всеми оттенками красного. Самое время, чтобы вернуться из дальнего плаванья и смочить горло в месте, вроде этого. Если где-то и искать отца, то в баре «На глубине». Надеюсь, этот Л. не ошибался. Если я была здесь год назад, то должна вспомнить хоть что-то.